Первый без последнего

История советской журнальной фантастики полна печальных примеров: за публикацию «идейно порочных, аполитичных повестей» братьев Стругацких наказывались редакции и изымались номера восточносибирских «Байкала» и «Ангары», а в 1984 году главред «Техники — молодежи» был уволен, едва цензоры сообразили, что все советские космонавты в фантастической эпопее Артура Кларка «2010: Космическая одиссея-2» носят имена советских же диссидентов. Рассчитанная почти на год публикация оборвалась на втором номере, а через месяц в журнале вышло крохотное уведомление: «Для читателей, интересующихся дальнейшим развитием сюжета, сообщаем, что космический корабль «Алексей Леонов» благополучно сближается с Ио» — и далее пересказ фабулы еще на десяток строк. Похожий казус десятью годами раньше вышел с остановкой «Дня Шакала» Фредерика Форсайта в алма-атинском «Просторе»: в тексте якобы усмотрели пошаговую инструкцию для подготовки покушения на первых лиц государства и лично товарища Брежнева.
Впрочем, полные тексты изъятых из обращения повестей и романов пусть через годы, но добрались до советского читателя. Бывало и иначе.
17 мая 1961 года киевская газета «Комсомольское знамя» начала публикацию фрагментов фантастической повести Валентина Макрушина «Первый день на Марсе». Момент был выбран идеально: месяц назад полетел в космос Юрий Гагарин, человечество грезило покорением планет и галактик, так что в масть ложилась самая, мягко говоря, незамысловатая и идеологически заряженная фантастика. Прозаический дебют Макрушина, ленинградского издательского клерка предпенсионного возраста, к тому же человека непростой судьбы (воевал, был в плену, потерял жену в блокаде), таким и был: навстречу таинственным сигналам с Марса летит международная экспедиция во главе с, естественно, бывшим шахтером Васильчиковым.

Стиль и слог повести стандартны и архетипичны: «Марс оказался внизу. Серп стал диском с размытыми, шероховатыми краями. Он надвигался на ракету. Все отчетливее вырастала на желтом северном полушарии паутина узловатых каналов. Меж них катился Фобос.
— Лечу, как куропатка в тенета, — прошептал Васильчиков пересохшими губами.
Ему казалось, что ракету преследуют два прозрачных синеватых пятна. Он даже уловил мелькнувший на экране синий диск.
Галлюцинация? В центре диска серп и молот — эмблема труда на Земле. Чего не рисует тоскующее о Земле воображение!»
Есть, короче, в этом свой шарм и интрига. А развязки нет.
Газета отдала отрывкам 17 номеров в мае и июне, но не позволила читателям понять, чем кончится повесть, отослав к публикации в московском журнале «Молодая гвардия».
К тому моменту в майском номере журнала уже вышло начало повести, совершенно не совпадающее с газетными фрагментами — те относились к более поздним главам. На этом публикация повести завершилась.
В июньском номере анонсированного продолжения «Первого дня на Марсе» не обнаружилось. В июльском тоже. Больше из повести не было опубликовано ни строчки, нигде и никогда.
Валентин Макрушин вскоре вышел на пенсию, вместе с племянником-историком написал несколько очерков, а потом и пару книг о русских мореплавателях. За фантастику он не брался. Умер Макрушин в 1987 году.
По словам его сына, «причину того, что не стали публиковать продолжение повести, отец не знал, но предполагал, что было указание из высоких инстанций, т. к. претензий к качеству текста у редакции не было. Продолжение повести не сохранилось.»
В бездне Вселенной и звезды не смеют мигать.

По следу неслучившегося Золотого века

«Чтение было счастьем: потому что очень интересно, круто и богато — что деталями, что смыслами. Приходилось каждые пять минут откладывать книжку на кошку и размышлять на тему: «Эх, а вот если бы не щемили так усердно, не разгоняли, не набегали с компрачикосовыми ножницами и колотушкой для добивания — какой разной, умной и цветущей была бы наша развлекательная литература, из которой вообще-то, как из гумуса, и растет литература высокая, а с нею и всякие необязательные штуки вроде интеллектуальной рефлексии, эмпатии и общественного договора о желательном будущем».
Так, в общем-то, читалась вся трилогия Караваева — беспрецедентная не только для нашей страны, но и для видимого мне мира, правда-правда. »

Написал в блоге на Livelib пару слов про замечательный проект Алексея Караваева «Как издавали фантастику в СССР».

Следопыт, или На берегах истории

Пришла моя прелесть: «Назовем его «Всемирный следопыт»», великолепный третий том грандиозной серии Алексея Караваева «Как издавали фантастику в СССР». На второй том я в свое время публиковал рецензию — и сейчас, поди, не удержусь, когда прочитаю. А пока листаю и предвкушаю.
Фото роскоши под катом

Continue reading

Медиасентябрь 2020

I. Видео

1.

Программа «Последнее время» с Иваном Ургантом

2.
Видеоверсия программы радио «Культура» «Основной состав»

3.
Видеоблог «Книгагид» — о фестивале «ЛитераТула»

4.
Онлайн-дискуссия с Евгенией Некрасовой и Татьяной Стояновой «Мусорное время. Экология и литература»

5.
Дискуссия с Мариной Степновой, Ольгой Брейнингер и Екатериной Писаревой «Женщины в русской прозе»

II. Тексты
1.
« Стругацких вполне можно назвать социальными педагогами, которые воспитали несколько поколений молодежи. В чем состояло это воспитание и влияние, оборвался ли этот процесс, и если да, то когда?
В молодости Стругацкие мечтали помогать воспитанию пламенных борцов – с врагами, с косной природой, с пошлостью, с обыденностью. Потом – умных людей, умеющих из всех решений выбирать самое доброе. А последние десятилетия они посвятили тому, чтобы негромко, хоть иногда и отчаянно, твердить, что нельзя ломать живого человека ради каких бы то ни было, пусть самых возвышенных и важных, идей, и что будущее, как и любая чужая жизнь, обязательно представляется нам чужим и неправильным, и это нормально, потому что не нам жить в этом будущем этим чужими жизнями, а нашим детям, и если мы любим их, мы должны им доверять – сперва, естественно, научив бороться с косностью и выбирать самое доброе решение.
Это подход по-прежнему актуален.
»
На сайте журнала «Новый мир» опубликованы материалы круглого стола «Стругацкие: XXI век». Мария Галина задавала вопросы, а Сергей Кузнецов, Леонид Каганов, Василий Владимирский, Роман Арбитман, Сергей Шикарев, Владимир Губайловский и другие замечательные литераторы (ну и я почему-то) по очереди отвечали.

2.
На сайте журнала «Юность» выложен мой маленький сценарий.
Исходно ему было предпослано такое уведомление:
«От автора
В Facebook я в основном шучу. Дошутился до того, что стал сценаристом. Приятель, который учился на режиссера, уговорил меня развернуть незамысловатую хохму в сценарий короткометражки для ВГИКа. В трех частях, каждая — в отдельном жанре (триллер, комедия, хоррор). Я написал. Приятель снял фильм — но только по первой, комической части.
Во всей жуткой полноте картина открылась лишь «Юности».»

III. Интервью
1.
«– «Последнее время» – любопытное название романа. А для кого оно последнее?
– Ой, для многих. У меня все тексты остросюжетные и не любят спойлеров, а этот роман весь, от, прости Господи, сеттинга и героев до сюжета и идейного сопровождения, получился очень закрученным и неожиданным даже для меня. Так что мне кажется нечестным «палить» повороты и интригу, лишая читателя части удовольствия.
– С точки зрения писателя, что такое оптимизация усилий?
– Умение не садиться за текст, пока он не начал тебя душить, а сев, сразу ставить себя в исполнимые рамки и сроки. Журналистская выучка помогает укладываться в дедлайны. Это спасает. Потому что допридумывание и рихтовка готового вроде текста впрямь как ремонт квартиры: закончить нельзя – только прервать.
– Прогресс в спорте – это переход количества в качество. А в литературе тот же принцип?
– В литературе скорее это способность как не отставать от изменяющегося ментально, психологически и даже физически общества, так и обгонять его, показывая прозвонами пространства, моделями и невесёлыми картинками, где мы сейчас и где можем оказаться завтра.»

Ну и далее всякое про книжные премии и их размер, про критиков, про экранизации, детскую литературу, карантин, монетизацию литспособностей и многое другое. Забавно получилось.
(По сторонам там лучше не смотреть, чтобы не обнаружить по соседству горячечные кружавчики про коричневый реванш и окаянную ночь — ну да you have to make the good out of the bad because that is all you have to make it out of).

2.
«Если бы в свое время не было дела Ивана Голунова, возможно, не было бы и дела Ивана Сафронова. Потому что есть четкое ощущение, что эксперимент пытаются довести до конца. Берут реванш, чтобы доказать, что могут упечь за решетку кого угодно, причем по самому надуманному, облыжному, не имеющего никакого отношения к здравому смыслу обвинению. Просто потому, что уж больно дерзкий. И понятно, что потом это можно поставить на поток. Чистый Кафка.
Пока что приходится признать, что вся сила на их стороне. На нашей — только правда и упорство.»

Ульяна Бисерова раскрутила меня на разговор о книгах, журналистике, экологических бунтах, установке «смерть важнее жизни» и надежде на будущее.

IV. Рецензии
1.
CNSRD
«Последнее время» — это определенно самый интересный за последние годы опыт деконструкции фэнтези и превращения ее в нечто не то, чтобы большее, но определенно иное. Ну, и просто замечательное чтение — странное, волнующее и увлекательное.

2.
«Известия«:
«Что до «Последнего времени», то здесь очевидны мотивы финно-угорской мифологии, но это не хоррор даже, а громокипящее, сочное по языку и плотное по действию фэнтези, чертовщина, заступающая на территорию и «Игры престолов», и «Сердца Пармы». И немного даже биопанка в духе «Экзистенции» Дэвида Кроненберга.
Базовые элементы соблюдены в полной мере. В крови и экшне недостатка нет, мир огромный, разнообразный и непросто устроенный — никаких гномов и эльфов. Все расы, «правила игры», флору и фауну Идиатуллин постарался придумать без оглядки на канон, поэтому освоиться получится не сразу. Как часто бывает, когда автор серьезной литературы берется за коммерческий жанр, одной жанровой программы-минимум ему недостаточно. Сюжетные тропы порой петляют особенно своенравно, герои даже не пытаются понравиться, да и Провидение как-то чересчур к ним жестоко. Для фэнтези эта книга слишком ворошит проблемы сегодняшнего дня.»

V. Фото


Шәһәр. Нокта. Брежнев.
Ноябрь аенда.


Госприемку прошли

Выступление на Архангельском книжном фестивале «Белый июнь», фото Александры Конычевой


Кот Бродского in action

VI. ААААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!

В это трудно поверить, но надо признаться — роман «Бывшая Ленина» неожиданно для меня стал героем песни.
(ссылка на трек вконтактеге)

Отзывы и наблюдения

Подробности письмом, или Это точно!

Сброшу сюда некоторые ссылки на себя и про себя, чтобы не потерялись.

1. С весны по лето журнал Le Courrier de Russie публиковал цикл эссе российских писателей. На злобу дня выступили Арабов, Ахмедова, Водолазкин, Геласимов, Козлова и другие, в том числе я. Меня попросили высказаться о пандемии и сопутствующих обстоятельствах.
Ну я и высказался:
«Au temps de l’Union soviétique, il était admis de comparer tous les progrès réalisés par le régime, notamment dans les domaines de l’enseignement, de l’électrification et de la production de fonte, avec l’état du pays en 1913. Les écoliers d’URSS y voyaient pure idiotie : si l’on se référait à la révolution d’Octobre 1917, à la Grande Guerre Patriotique des années 1941-1945 et à la conquête spatiale, l’année 1913 semblait terriblement lointaine et la Première Guerre mondiale un événement de second ordre. Les écoliers soviétiques, comme les adultes, étaient d’autant moins nombreux à songer, ne fût-ce qu’une fois dans leur vie, que ce premier conflit mondial avait été précisément le premier pointillé sur lequel s’était brisée l’Histoire des hommes. L’humanité avait alors changé d’un coup, en toutes choses et à tous les niveaux.»
Значит это примерно следующее:
«В Советском Союзе было принято сравнивать всевозможные достижения в области образования, электрификации и производства чугуна с уровнем 1913 года. Советским школьникам это казалось малообоснованной глупостью: 1913 год был страшно далек, Первая мировая война считалась второстепенным событием, совершенно несопоставимым с Октябрьской революцией 1917 года, Великой Отечественной войной 1941-1945 года и освоением космоса. И уж тем более мало из советских школьников и взрослых задумывался хотя бы однажды о том, что именно Первая мировая война стала первой пунктирной чертой, по которой сломалась история всего человечества. Человечество стало другим, сразу, всё и практически на всех уровнях.
Изменились костюмы и прически, песни и приветствия, представления о съедобном и несъедобном, половые и телесные привычки, гражданства и вероисповедания, степень милитаризации, партийности и прокуренности, государственные и семейные устои, границы стран и нравственных законов, и вообще все сущее под звездным небом.
Первая мировая война покончила с бородами и пышными одеждами, а также беззаботностью и верой в добрых царей: просто потому, что бороды, пышные одежды и добрые цари не лезли ни в противогаз, ни в окоп.
Первая мировая война рихтовала человечество под собственную моду весь ХХ век: Вторая мировая стала очевидным последствием Первой, как и события второй половины столетия были последствиями событий первой половины.
Волны от того эпицентра улеглись лишь к десятым годам ХХI века. Мир вернулся к сытому, пышному, прекраснодушному и бородатому 1913 году, только на цифровых стероидах. Большие проблемы представлялись если не решенными, то понятными, поэтому настала пора понять маленьких: меньшинства, маргиналов, миноритариев, малых сих. Витриной процесса оказалась поп-культура. Маргинальные персонажи низшего ее слоя, дешевых газетных стрипов, выбились в главные герои планеты — причем самыми главными оказались Спайдермен и Бэтмен, вдохновленные самыми мелкими, пугающими и никуда не годными вообще-то тварями: пауком и летучей мышью.
Это было так по-человечески и так милосердно: ведь мы такие большие и сильные, а летучая мышь такая маленькая.
А коронавирус и того мельче.
Ровно на пике осознания того, что истории про летучую мышь могут быть смертельно серьезными, летучая мышь покончила с предыдущей историей человечества и начала новую.»

Полностью эссе «Выгнать козла» выложу как-нибудь попозже (пока просто не узнавал, что там с правами на оригинальный текст).

2. «Ответственная работа, в свободное от работы время хочется (и нужно!) участвовать в жизни семьи, и на романы остаются ночные часы, обрывки выходных и праздников. И при таком графике издано уже восемь романов! И с каждым романом расширяется сегмент читательской аудитории, в котором писатель Идиатуллин известен, любим и каждая его новая книга ожидается с интересом. И премиальный процесс подгоняет – безостановочный конвейер, по которому ползут сотни чужих книг: стоит замешкаться, как твое имя выпадет из круга читательского внимания, и твое место займет кто-то новый и скорострельный.
Вот, на мой взгляд, причина производственного конфликта автора Идиатуллина со своими героями – автор сам является страдающей стороной в его конфликте с литературным шоу-бизнесом, в котором, понятное дело, хочешь жить – умей вертеться. Но если ты не помещик, и не можешь, как те же Пушкин и Толстой сидеть в поместье и писать, думая над текстом как над создаваемой тобой, Творцом, новой жизнью, то за нехваткой времени тебе придется писать либо простые вещи, которые не требуют множества героев и их гармонично единой, как у музыкантов в оркестре, работы над исполнением твоего произведения, либо, торопясь, чтобы успеть к не тобой определяемому сроку, подравнивать своих героев прокрустовым секатором под заранее утвержденный рельеф сюжета.»

В «Бельских просторах» вышла огромная статья, поверяющая гармонией алгебру трех моих романов, а заодно — самого меня, курносого. Очень свежо, довольно спорно, страшно интересно.

3. «И социалочка — не в духе чуповского «Эха Москвы», как почему-то выразился один критик, а с позиции обычного человека, не понимающего, как и куда бежать: проблема очевидна, но неочевидны и даже дискредитированы возможные выходы. Блок впервые уподобил обычно грозную Родину-мать жене; оказалось, что Россия сейчас — в прямом смысле «бывшая Ленина», так и не нашедшая после бурного расставания достойного жениха. Всякий норовит подкатить и попользоваться, да только мужа пока нет, одни ушлые ухажёры.
И воскрешение к активной, живой жизни — беда выступает катализатором того, чтобы Лазарь всё-таки встал и пошёл.»

Портал «Год литературы» опубликовал могучую рецензию Ивана Родионова на «Бывшую Ленина».

4. Архангельская областная научная библиотека имени Добролюбова сняла и выложила мое отважное обращение к библиотекарям области и всем людям доброй воли. Ломтями нон-стоп режу правду-матку про книжки, конкурсы, критиков, читателей, Веркина, Сальникова и другие украшения Вселенной.

5. Забыл сто лет назад похвастаться мегамемасиком, который злобный Василий Владимирский соорудил для камента к посту Наташи Витько про «Бывшую Ленина» (не читавшие книжку, возможно, не поймут, да так им и надо).
Вспомнил, хвастаюсь.

6. На правах первого лауреата горько пиарю последние достижения премии «Новые горизонты».
Мне семь лет назад достался распечатанный на цветном принтере диплом. Потом лауреаты получали действующую (наверное) модель астролябического глобуса из чистой (наверное) бронзы — кое-кто даже из рук Дж. Мартина. А с этого года лауреату дают денег (сто тыщ! новыми!!), финалистам же — шанс запустить экранизацию.
(уныло) Фиг с ними, с деньгами, дайте хотя бы астролябию. (подумав) И сто тыщ.
Искренне рад, конечно, и за соискателей, и за организаторов. В сторону правильных горизонтов идете, товарищи.

7. И вот тут я нимношк упал:
«Я очень хочу построить большой, красивый и очень удобный город в Сибири. Там добывается больше половины меди страны, 75% никеля, около 90% платины. (…) Со всех экранов сейчас — искусственный интеллект, новые технологии. Но вот возьмем электромобиль Tesla: там аккумуляторы не наши, а сырья у нас под эти аккумуляторы — выше крыши. И мы понимаем, что завтра-послезавтра транспорт перейдет на электричество и наш бензин, газ, дизельное топливо уйдут на второй план.
Значит, нам нужно собрать лучших ученых, предпринимателей, производителей, которые эти самые никель и медь не в чушках будут продавать, а будут пускать на новейшие батареи, которые ставь хоть в часы, хоть в подводную лодку. Которые будут двигать большую науку, которые сделают линии электропередачи не переменного, а постоянного тока, с огромной пропускной способностью и минимальными потерями, и на бóльшие расстояния. Это касается и леса, и угля, и еще много-много чего, чем богата Сибирь.
Вот такой центр и нужно построить. Это не относится, может быть, к географии, но относится к будущему нашей страны. Такой, знаете, город инноваций, передовой науки и технологий.»

«Дикий кот Финлея»

Ессс. Я нашел его.

Рассказ про свирепого камышового кота я прочитал в детстве в «Сельской молодежи», потом несколько раз с содроганием и благоговением перечитывал, потом журнал безвозвратно замотали.
Тридцать лет мне не попадался ни этот номер, ни этот журнал, ни этот текст. Автора я не помнил, год выхода журнала тоже, название помнил очень смутно — «Какой-то кот такого-то».
В сети до сих пор нет ни оцифрованной подшивки, ни хотя бы содержания журналов. Очень зря — в 70-е и 80-е именно «Сельская молодежь» первой (и зачастую единственной) публиковала на русском рассказы и романы Воннегута, Сэлинджера, Брэдбери, Чандлера, Ирвина Шоу, не говоря уж об очень сильных отечественных авторах (навскидку — Пьецухе, Померанцеве и Ольге Чайковской). Многие очень достойные тексты, напечатанные в «СМ», более на русском не издавались (разве что в таких же сгинувших кооперативных сборниках конца 80-х).
Но я все равно его нашел.

Рассказ «Дикий кот Финлея» вышел в сентябрьском номере «Сельской молодежи» за 1976 год. В оригинале рассказ назывался Pit Fight и входил в дебютный сборник рассказов Southern Fried (1962) Уильяма Прайса Фокса.
Фокс в юности бросил школу, чтобы, прибавив себе лет, удрать на войну, после демобилизации всю жизнь тянул лямку журналиста, писавшего для кучи СМИ, как крутых (Sport Illustrated, LA Times, USA Today), так и малозаметных. Звездой не считался ни там, ни в прозе, хотя его рассказы хвалили Воннегут, Апдайк и Брюс Спрингстин, называя Фокса достойным наследником Марка Твена и самобытным столпом новой юмористики американского Юго-Запада.
«Бой в яме», конечно, к юмористике не относится (ВНИМАНИЕ, СПОЙЛЕР: РАССКАЗ ЖЕСТКИЙ И МЕСТАМИ ДУШЕРАЗДИРАЮЩИЙ, ЖИВОТНЫЕ СТРАДАЮТ, ЛЮДИ МУЧАЮТСЯ, БЕГИТЕ) — такая типичная южная полуготика с сентиментальным насилием.
К сожалению, найти офигенную картинку с когтистым котом, сопровождавшую публикацию в «СМ», мне не удалось — поэтому вот вам иллюстрация Джека Дэвиса к оригинальному изданию.
Я вообще не уверен, что нижеследующий текст полностью воспроизводит публикацию в «СМ» — но если пара абзацев и выпущена, особого ущерба повествованию это не причинило.

Ну и хватит с нас предисловий.

Уильям Прайс Фокс
«Дикий кот Финлея»
Перевод с английского Аркадия Гаврилова

Continue reading

Выход в свет и вокруг него

«В конце девятнадцатого века «Вокруг света» воспитывал грезящую африканскими и американскими приключениями армию чеховских Монтигомо Ястребиный коготь, в 1920-е и 1930-е — сперва а-эн-толстовских Гусевых, готовых разжигать революционный пожар в Африке, Америке и на безвоздушном Марсе, потом — бойцов и краскомов грядущей войны, а после войны реальной и страшной — волшебников мирного строительства и операторов атомного трактора, которого пока нет, но вроде бы вот-вот что-то такое придумается. С конца 1950-х журнал снова стал аналоговым девайсом, позволяющим переживать приключения в самых причудливых местах планеты, Вселенной и придуманных миров без помощи Юрия Сенкевича, игровых приставок и интернета.
«Фантастическое путешествие „Вокруг света”» дает богатый материал как для поучительных сопоставлений, так и для изысканий различной степени серьезности: материала там на десяток диссертаций и сотни гиковских лонгридов.»

Опять тряхнул стариной и написал длиннющий отзыв на великолепную книжищу.

Октябрьская эволюция

«Перевороты 1917 года оказались ферментом, который позволил переварить великую и непобедимую русскую тоску, расщепив ее на эндорфин и адреналин. Под этим коктейлем доводы рассудка в лучшем случае воспринимаются как белый шум, в худшем — как повод для немедленного подтверждения права сильного.
Февральский приход оказался слишком быстротечным: война не кончилась, голод из газетной страшилки превратился в прогноз на завтра, жить стало не лучше, а хуже, Временное правительство в кратчайшие сроки научилось вызывать у россиян омерзение не меньшее, чем Государь Император со чадами, домочадцами и Распутиным. И все многочисленнее и агрессивнее становились разнообразные ряженые с ружьями, которые выглядели забавными, пока не начинали стрелять — а ведь то и дело начинали.
Ленинцы в сжатые сроки взяли верх в революционном лагере: с их авторитетом смирились и полулегли даже эсеры, десять лет бывшие вообще-то символами пламенных революционеров — чего же говорить о меньшевиках и анархистах.
А публика застыла, сделав вид, что это просто издержки отечественного извода не придуманной еще карнавализации. Стылость сменялась жаром: на смену знойному февралю, апрелю и июлю приходили дремотные месяцы, схватившие и подвесившие элиты и публику словно в прозрачном вязком киселе — не то в холодце, потихоньку вывариваемом из сочленений империи, не то в нитроглицерине. И большевики высекли искру.»

По просьбе журнала «Дружба народов» влился в большую красивую компанию писателей, примеривших на себя незабываемый 1917-й.

«И подкалывающий своих коллег своей идентичностью»

Очень крутая, глубокая и интересная статья о восточном дискурсе в текущей отечественной литературе, с анализом и упоминаниями «Заххока», «Поклонения волхвов», книг Алексея Иванова, Германа Садулаева и многих других — и богатым сопоставлением аж трех моих романов.

«То есть независимости никто особо не хотел, но, вкусив ее, уже от нее не откажется. Россия же, наоборот, не может воспринять новую ситуацию, остается в плену у имперских комплексов, жаждет восстановления, строит с тем или иным успехом СССР 2.0. (…) Дальше, под эпиграфы из Майка Науменко и Егора Летова, начинается настоящий боевик — американцев татары дурят и мочат. Казань — вот настоящий символ и гордость постколониальных исследований, огромный привет Эдварду Саиду, утверждавшему, что Запад сознательно если не тормозил развитие Востока, то таковым (неразвитым) его презентовал — оказывается центром всего. Нужен хитрый яд для устранения президента? Здесь в советские времена работал НИИ. Нужно побомбить Белый дом? В Казани как раз ремонтируют российские сверхзвуковые стратегические бомбардировщики-ракетоносцы ТУ-160 последней модели. Хакеры, бойцы, пиарщики — также имеются. (…) Посему к теме того, как те же жители Казани разбираются с «чужими», автор вернется в своей последней книге «Город Брежнев», очень объемном и сильном романе, о жанровой принадлежности которого критики спорят и иронизируют, попавшись на уловку определения «производственный роман», хотя многомерная книга в той же мере — история взросления (и Bildungsroman) в позднесоветские годы (тот же пионерлагерь, что и в «…Ударе»), хроника конца империи и многое еще чего.»

Эдак, глядишь, кто-нибудь и пасхалочку из «Rucciи» в «ГБ» обнаружит все-таки.
Радуюсь.

«Это означает, что Левиафан умер»

«Поздний застой. Цой курит у дверей кочегарки. Слово «йогурт» значит примерно то же, что «жаботикаба». Стеклянные бутылки сдают в молочный. Всё вроде бы и неплохо, но…
Один и тот же прием, который Идиатуллин проводит раз за разом на каждой сюжетной нитке романа, беспощадно выявляет суть происходящего. Герои нащупывают норму и логику социальных взаимодействий внутри какой-то части мира – той, где они живут; встраиваются в эту — чаще всего, вполне для них приемлемую – норму; согласовываются между собой и уже было начинают рассчитывать на спокойную работу и хотя бы промежуточный хэппи-энд – как в ситуацию на всех парах вламывается оснащенный более сильными кодами актор совершенно иной нормы и разносит в клочки только-только налаженное согласование. На каждом уровне. Школьные курсы самообороны, заводская система снабжения, воровской договорняк, профсоюзная работа, права работающей женщины, производство военной техники и комсомольский активизм. Ни одна из исполняемых в романе норм не является сквозной, понятной для всех участников происходящего. Ни одну согласованную участниками деятельность не удается довести до заранее поставленной цели. Хотя нет, вру – героям один раз за текст удается успешно налепить и поесть пельменей. Всё.
Нет, это не революция. В революции каждый участник более-менее представляет нормы восприятия и поведения другого. Те, кто вешает буржуя на фонаре, отлично представляют себе буржуя, а те, кто с винтовками разгоняют самосуд, чтобы сослать буржуя за Можай или расстрелять его по распоряжению тройки – отлично понимают вешальщиков. В революции люди могут быть носителями разных норм – но каждая норма сама по себе имеет внутреннюю логику и каждый носитель, часто непроизвольно, маркирует свою принадлежность к ней. В реальности города Брежнева каждый носитель какой-либо нормы вызывает у других тяжелейшее недоумение. Практически все персонажи друг другу инопланетяне. Если бы дело ограничивалось несмешиванием демонстрационной и практической норм (о чем писали уже очень многие советологи), было бы куда легче. Да оно и было легче. Раньше. Но теперь даже демонстрационная норма противоречива внутри себя (гордимся ли мы воинами-интернационалистами? Какой заказ важнее – военный или экспортный?), а что из себя представляет практическая норма, вообще страшно сказать. По большому счету, она сведена к биологической – «кто боится, тот и не прав». Толстенький трусливый мальчик требует у вооруженной кодлы «чирик» — и получает. Просто потому, что слишком устал и перепсиховал, чтобы испугаться. А они знают достаточно, чтобы бояться. И аналоги этой коллизии – то там, то тут – вспыхивают на крупных партийных заседаниях, в конфликтах силовых ведомств, в спорах начальников с подчиненными. Где-то тут рождается будущая «борзость» девяностых годов – разучись бояться, гони, пока дышишь.
Макросоциальный объект, который живущие в нем люди привыкли воспринимать как целеполагающий, направленный и в достаточной степени предсказуемый, на глазах теряет связность. Задаваемые им функциональные роли превращаются то в тени, то в изнанки самих себя. Кто здесь отважный комсомолец, вожатый для ребят; кого на самом деле бережет милиция; кто герой, кто шпион, а кто контрразведчик (ни тех, ни других реально не существует, да что толку) – разобраться решительно невозможно. Маркеры этики, доселе четко выдававшие принадлежность к тому или иному объединению людей, не обозначают фактически ничего, поскольку в координатах самого носителя он может все еще быть честным служакой, убивая или воруя; а может быть нищим изгоем, фактически поднявшись до ответственных позиций в большом производстве. И в тот момент, когда очередной герой осознает, что нет вокруг него никакого на самом деле, кроме доступного на зуб и на ощупь, и никаких взаимных обязательств, кроме личных – это означает, что на этой небольшой территории Левиафан умер.»

Журнал «Новый мир» выложил в открытый доступ совершенно колоссальную статью Анны Михеевой про умирающих Левиафанов, производственный роман и «Город Брежнев».