И еще кусочек «Убыра»

2.
Däw äti позвонил в понедельник утром, когда народ еще спал. Нам с Дилькой в школу к восьми, а родителям на работу к десяти. Поэтому я встаю первым, без пятнадцати семь, умываюсь и ставлю чайник. К тому времени просыпается мама, которая храбро взваливает на себя тяготы Дилькиного подъема — часто вместе с Дилькой взваливает. Папа выходит, скорее, нам настроение поднять. Дилька гогочет над его видом всю дорогу до школы. Мне тоже смешно, конечно.
Телефон заорал, едва я вышел на кухню. Я схватил трубку и немножко удивился. Обычно däw äti звонит вечером, когда межгород дешевле. Еще сильнее я удивился, когда вместо обычного «Хай вам, как Дилечка, как оценки?» — именно в такой последовательности, — услышал:
— Здравствуй, Наилек. Как там родители?
— Да нормально, кажись. А что?
Däw äti, помявшись, сказал, что нет-нет, ничего, и перешел было на Дильку, которую любит куда сильней, чем меня. Это бывает, я не переживаю. Но я не успел даже придумать никакую ерунду ему на радость. Дед вдруг начал рассказывать, что очень там, на поминках, забоялся за родителей. Они, говорит, на кладбище со стариками задержались, когда все уже в деревню ушли, и тут отец решил сам камни на могилах поправить. Его айда отговаривать, давай, мол, за стол сперва сядем — ну или других мужиков позовем, чего, мол, один будешь корячиться. А он рукой машет и ходит, примеривается. Я, говорит däw äti, вспылил, что он упрямый такой, ушел с абыстайками* (Abıstay —жена священнослужителя, в широком смысле просто набожная старушка). А папа остался — и мама тоже. Охранять его, как всегда.
Дед говорит, родителей ждали-ждали, наконец, сели есть, но суп долго не разносили, потому что опять ждали-ждали. А они к чаю только пришли, отец перемазанный слегка, и оба как пришибленные. Замерзли, сказали. Ну да, сипели еще. Их айда кормить-поить, они оттаяли постепенно, но все равно подергивались. Я, говорит, уж отпускать их не хотел — но отца твоего разве переупрямишь. Позвонил им из дома — они уже в подъезд входят, говорят, а у Рустама голос вроде больной. А вчера вас дома не было. Так все в порядке, говоришь?
— Ну да, — сказал я озадаченно, — мы весь день шарахались — аквапарк, «Макдоналдс», потом в лес еще выперлись зачем-то, чисто подышать.
— Молодцы, что могу сказать, — отметил däw äti не менее озадаченно. — Значит, не болеют?
— Да нет, наоборот. Вчера вон у меня уже руки отваливаются, копчик стер на горках, а эти: еще раз — и пойдем! Как маленькие.
— И не сипят?
— Да они сразу не сипели. А вчера вон песни пели, хором, я записал — будешь слушать?
— Еще я записи по телефону не слушал. Ладно, я вечером позвоню, и так заболтался — деньги капают, — сурово сказал däw äti, типа это я его звонить и столько болтать заставил. Так он и не узнал ни про мои уроки, ни про Дилькины успехи.
Ну и того, насколько родители здоровы, тоже не узнал. Хотя мог бы.
Потому что мама к моменту завершения разговора уже проснулась и пошла в ванную. А через минуту вскрикнула — и что-то громыхнуло. Я испугался, подбежал и распахнул дверь, как-то не подумав, что мама может быть неготовой к этому. Слишком четко представил, отчего она могла так крикнуть.
Разбитых зеркал или струи кипятка не было, но мама стояла напряженно, словно с трудом поймав равновесие, и прижимала ладонь к глазу.
— Что, мам? — выдохнул я.
— Да не пойму, — медленно и удивленно сказала она. — Линзу вставила — и вот… Вчера снять забыла, что ли? Да ну, ерунда…
Она осторожно отняла ладонь, тут же охнула и повела головой вниз и вбок, жмурясь и снова вдавливая ладошку в глаз.
— Слушай, перегнулась она, что ли? Режет так…
И тут открытый глаз у нее совсем распахнулся, она выпрямилась и потребовала:
— Отойди.
Я машинально качнулся назад.
— Наиль, я серьезно говорю — отойди на два шага. Так, хорошо. Подними руку — или нет, принеси газету или журнал, быстро.
— Какой журнал? — тупо спросил я, совсем растерявшись.
— Любой, — нетерпеливо сказала мама и даже чуть топнула. — В прихожей лежит стопка, принеси верхний, что ли. Быстро только.
Я метнулся в прихожую и вернулся со стопкой газет и журналов. Мало ли какой ей понадобится. Мама скомандовала:
— Подними на уровень головы. Не тряси. Акционеров вывели из суда.
— Чего? — спросил я, обалдев, глянул на газету и понял, что это она заголовок прочитала. Ну и что? И зачем это все вообще?
А мама все тем же решительным и даже суровым тоном продолжала командовать:
— Чуть поближе подойди. Еще чуть-чуть. Стой. Не тряси. Вчера в Таганском суде… О боже.
— Что, мам? — спросил я, боясь опустить газету и пытаясь сообразить, что такого страшного в этих строчках и звать ли уже папу на помощь или, может, все обойдется.
— Сейчас, — сказала мама, склонив голову.
Ее ладонь сползла на щеку, средний палец оттянул нижнее веко, а указательный легко ковырнул глаз.
Я зажмурился, тут же открыл глаза, пока она себе пальцами совсем глубоко в голову не полезла, и понял, что мама просто снимает контактную линзу — то есть уже сняла и вытирает мокрый глаз. Я хотел отпроситься на кухню, чайник ведь уже вскипел. Но мама, пожмурившись, распахнула веки, зажмурила левый глаз, открыла его и зажмурила правый, снова открыла — а зрачки бегали то по газете, то по моему лицу. Пальцы с прилипшей линзой она держала на отлете.
— Мам, — сказал я, наконец, но она перебила.
— Наилек. У меня, кажется, зрение исправилось.
Обняла меня и заплакала.
На наши вопли набежали Дилька и даже папа, затеребили нас, испуганно выкрикивая «Что? Что?», а папа еще хватал каждого за плечи, разворачивал и быстро осматривал в поисках повреждений. Мама, прерываясь на смех и всхлипывания, все объяснила. Папа сказал что-то длинное и непонятное, постоял на месте, остыв совсем взглядом, вскипел и принялся экспериментировать с газетой.
Тут выяснилось, что зрение восстановилось не полностью — мама видит все-таки хуже меня и папы, но лучше, чем Дилька, у которой, кстати, не настоящая близорукость, а астигматизм, это когда глазное яблоко неправильной формы.
— Было у тебя пять с половиной, да? Ну, сейчас, значит, порядка минус двух, — сказал папа, поразмышляв.
— Рустик, но так же не бывает, — сказала мама тонким голосом.
Папа пожал плечами.
— Значит, бывает. К окулисту сегодня запишись. Пусть посмотрит.
— Конечно.
Папа нежно поцеловал маму, смущенно посмотрел на нас, поцеловал Дильку и меня и сказал:
— Слушайте, люди. А я один так жрать хочу?
Жрать хотели все, поэтому хором ломанулись на кухню — то ли готовить, то ли есть наперегонки. Одна Дилька, диаволически захохотав, заперлась в ванной, ликующе сообщив, что будет долго-долго чистить зубы и никого не пустит. А у нас санузел совмещенный. Но хватило ее диаволизма на три минуты. Прибежала как миленькая и стала ныть, что может хотя бы сыр нарезать.
Толпой, оказывается, все готовится быстрее — даже сосиски сварились мгновенно. И съедается быстрее. А мы давно так не завтракали — все вместе, громко и радостно. Папа, который, между прочим, по утрам не ест — он кофе пьет, ну с бутербродом иногда, тоню-юсеньким, — мёл все подряд, как кит. Мама зато мало ела. Кусочек отрежет, клюнет, — и опять айда щуриться то в окно, то на телевизор. И улыбается. Наконец прыснула и сказала:
— Все время проснуться боюсь.
— Ущипнуть? — деловито спросил папа, рыская глазами по зачищенному столу.
— Да я себе уже таких синяков насажала… Рустик, а почему, а? Как так могло-то?
— Ну, чудеса аквапарка, воздействие хлорированной воды на падающий организм. Может, нерв удачно об воду ушибла. Врач скажет. Ты доедать будешь?
— Нет, какое там доедать… А. Возьми, конечно. Кушай-кушай, поправляйся.
Папа, не реагируя на подколы, в два движения закинул все с маминой тарелки в пасть — в натуре пасть, мне показалось на миг, что она на пол-лица распахнулась. Я моргнул, присмотрелся — нет, все нормально.
Дилька сказала вредным голосом:
— Наиль, а мы не опаздываем?
Научил ее время распознавать — на свою голову.
Мы не опаздывали, но вставать и выходить было самое время.
Я с хлюпаньем допил чай — никто даже замечание не сделал — и рванул в прихожую, чтобы быстренько одеться и сказать Дильке, что одну ее ждем, между прочим. Но все же задорные с утра, блин, рванули за мной. Весело получилось, зато без жертв.
Мы уже стояли на пороге, папа побежал себе еще бутерброд сделать, мама проверяла, всё ли мы взяли: ранец, рюкзак, сменная обувь, шарфы не забыли, Наиль, на голову надень, надень, я сказала! Наушники вынь — и вообще, договаривались телефоном не размахивать. Или Дильку по пути потеряешь, или в школе отберут.
— Кто отберет? — хмуро спросил я, убирая телефон из куртки в брюки. — Хулиганы эти твои?
— Директор, — коротко сказала мама, и тут мне возразить было нечего.
И тут Дилька сказала:
— Ой, мам, какая ты красивая!
— Ага, — невнимательно ответила мама, но затем все-таки решила возмутиться. — Где красивая? Издеваешься, да? Со сна, морда распухшая, на башке мочало, еще глаза и тут все красное…
— Правда, красивая, — протянула Дилька.
Я поднял глаза и тоже увидел наконец. И подтвердил:
— Мама, в натуре. Как это — прекрасно выглядишь сегодня.
Мама хмыкнула, покосилась в зеркало и уже открыла рот, чтобы сказать что-то ехидное, но передумала — и прямо так, с приоткрытым ртом, повернулась к зеркалу и принялась разглядывать себя, зачем-то водя рукой по животу и ногам.
Мне стало неловко, а Дилька захихикала.
У нас мама симпатичная, очень — хотя косметикой не пользуется. Но она сильно устает, потому что работает в каком-то суровом муниципальном предприятии и ухаживать за собой не очень любит, ей нас хватает, а мы ей знай нервы портим — ну и так далее, так, по-моему, все мамы говорят. Все мамы разные, и наша тоже разная, но у нее красивое лицо, глаза яркие, она не толстая и не дохлая — ну что я рассказывать про свою маму буду. В общем, приятная такая.
Теперь она была не приятная, а какая-то — ну, как в рекламе по телеку или в глянцевом журнале. Стройнее, подтянутей — я не понял, почему, но силуэт у нее стал будто на картинке. Волосы как после укладки. И кожа оказалась бархатно золотистой и теплой даже на вид. Мне аж потрогать захотелось, а Дилька, не думая, обняла маму и уткнулась лицом в живот. И мама что-то, видимо, в себе нащупала, пока ладошкой водила. Совсем засияла и спросила явившегося наконец папу:
— Видишь что-нибудь?
Папа на секунду перестал жевать, осмотрел ее въяви и в зеркале и бурно закивал, дожевывая.
— И что ты видишь?
— Пэрсик.
— Хоть бы раз, гад, что хорошее сказал.
— Дети уйдут, я тебе все подробно расскажу, — невнятно пробормотал папа, подходя ближе к маме.
Я расслышал, конечно, и заторопил Дильку. Вот нам необходимо такие разговоры слушать. Орлы, блин. Впрочем, они опомнились вроде. Когда мы уже, обцелованные, выходили за дверь, мама впологолоса сказала:
— А очков-то нету — сегодня ты за рулем… И целую коробку линз, как назло, вот только купила. Теперь выбрасывать, что ли?
— Жалеешь? — уточнил папа, ухмыльнувшись.
Мама засмеялась и сказала:
— Зависть — мелкое чувство. Ладно, сегодня перебьюсь как-нибудь, а завтра к окулисту — и новые купим.
Новые линзы покупать не пришлось. Во вторник острота маминого зрения дошла до единицы. То есть до идеального состояния.
Идеальное на этом кончилось.