«Перевороты 1917 года оказались ферментом, который позволил переварить великую и непобедимую русскую тоску, расщепив ее на эндорфин и адреналин. Под этим коктейлем доводы рассудка в лучшем случае воспринимаются как белый шум, в худшем — как повод для немедленного подтверждения права сильного.
Февральский приход оказался слишком быстротечным: война не кончилась, голод из газетной страшилки превратился в прогноз на завтра, жить стало не лучше, а хуже, Временное правительство в кратчайшие сроки научилось вызывать у россиян омерзение не меньшее, чем Государь Император со чадами, домочадцами и Распутиным. И все многочисленнее и агрессивнее становились разнообразные ряженые с ружьями, которые выглядели забавными, пока не начинали стрелять — а ведь то и дело начинали.
Ленинцы в сжатые сроки взяли верх в революционном лагере: с их авторитетом смирились и полулегли даже эсеры, десять лет бывшие вообще-то символами пламенных революционеров — чего же говорить о меньшевиках и анархистах.
А публика застыла, сделав вид, что это просто издержки отечественного извода не придуманной еще карнавализации. Стылость сменялась жаром: на смену знойному февралю, апрелю и июлю приходили дремотные месяцы, схватившие и подвесившие элиты и публику словно в прозрачном вязком киселе — не то в холодце, потихоньку вывариваемом из сочленений империи, не то в нитроглицерине. И большевики высекли искру.»
По просьбе журнала «Дружба народов» влился в большую красивую компанию писателей, примеривших на себя незабываемый 1917-й.