Алексей Иванов

Редкий случай, когда критики в основном правы. Про «Общагу» писали, что это дебютный роман, ученический, отягощенный чернухой, красивостями, богоискательством, сексуальной озабоченностью и интересный, по большому счету, только упертым поклонникам пермского самородка, которые теперь могут оценить, из какого сора.
Есть смысл согласиться с высказанными мнениями в целом, отметив лишь несколько нюансов.
Для 25-летнего автора «Общага» (написана в 1992 году) — вполне приличный дебют. «Охота на «Большую медведицу»» выглядела, конечно, гораздо симпатичнее, но она была разудалой приключенческой коротушкой про космических пиратов. Такую, по идее, мог навалять любой остроумный начитанный старшеклассник с искоркой под лобной костью. «Общага» — это сугубый социальный реализм, отягощенный достоевщиной, такое мальчик уже не напишет. Это уже опыт унд амбиции. Один из фэнзинов 15 лет назад сообщил: юнца Иванова так захвалили после «Медведицы», что он поверил в свою гениальность, бросил вуз и удалился ваять нетленку. Вот что наваял, оказывается.
Сюжет, на всякий случай, такой: дружную разномастную компанию студентов (святой отличник, бабник, пьяница, бывшая гуленка и добрая девица с большой грудью) принимается плющить скотское совершенно начальство общаги. В итоге всю компанию вышибают из комнат, каждый пытается заякориться собственным способом и при этом неизбежно ссучивается и предает дружков. Лишь один герой находит любовь — и тут же ее теряет.
Нет здесь, честно говоря, ни чернухи, ни половой замороченности – утверждаю это, как человек, довольно долго живший в общагах. Я бы сказал, что Иванов даже приукрасил слегка административно-бытовую сторону единого человечьего – но не буду, потому что кто знает, может, это только в Казани гопники с Адельки студентам двери вышибали, чтобы со шмалью на всю ночь устроиться.
Щенячья молодость автора видна, главным образом, в нарочитости завязок и развязок, натужном символизме (название – это отдельная песня, сильно меня удручившая) и неравномерности повествовательного полотна. Первые 15 страниц автор жестко держится принципа «литературы без образов не бывает», и лепит хлесткое сравнение в каждую фразу. Потом увлекается, отвлекается, идет нормальное повествование, потом — а! Забыл! И опять пошли комья вымученных образов и желтого как вечность кирпича (это такая мулька авторская, ее положено каждые 10 страниц повторять).
Но в целом текст вполне конкурентоспособный, выше среднего.
А его слабости настойчиво требуют направить комплименты в 2 адреса. Во-первых, Иванова, который, оказывается, начинал как нудноватый молодежный проблематик, но скрыл эту деталь от общественности, и сразу дал жару в качестве самобытного квазиклассика. Положительная динамика оказалась надолго скрыта от любопытных – это досадно, но это правильно.
Во-вторых, похвал достойно издательство «Азбука», которое все-таки издало «Общагу», и которое издало ее в последнюю очередь. Превратив таким макаром возможное разочарование в умиление — тем, что вот, Иванов-то наш, тоже в свое время ходить учился. Агу-агушеньки.
Он-то научился.
А умиляющихся даже не жалко.

Алексей Иванов

Первая в жизни Алексея Иванова публикация была помечена любопытной финтифлюшкой: художник «Уральского следопыта» поперек открывавшего «Охоту на «Большую медведицу»» рисунка вывел чертежным шрифтом довольно длинную невразумительную фразу типа: «Сережа, помнишь, долгими вечерами мы слушали «Наутилус» и спорили до хрипоты? Тот спор еще не окончен». За имя и детали не ручаюсь, почти 20 лет прошло, журнал давно утерян, а книжные издания обошлись без этой телеги. А жаль: она довольно емко объясняет суть любимого Ивановым приема, связанного с отсеиванием лишнего читателя.
Прием примитивен: сразу дать читателю понять, что ждет его серьезное грузилово, и ежели ты к нему не готов, то отскочь. А если не боишься юношеских хриплых споров под «Наутилус» — сам виноват.
Этот метод применен вроде в каждой крупной вещи пермского автора (только за «Общагу-на-Крови» не скажу, не читал еще). Скажем, «Географ глобус пропил» начинается с пролога, очень не совпадающего по тональности и смыслу с последующим текстом: ожидается надсадная остапбендеровщина, а получается хард-версия «Доживем до понедельника».
В исторических романах еще проще: сначала Иванов 50 страниц подряд беспощадно волочет читателя по глуби густого киселя, сваренного из абсолютно непонятных слов и названий. Потом автор оглядывается, убеждается, что балласт утоп, а выжили только те, кто действительно хотел дочитать, — и переходит на вполне современный русский язык. А странице к 150-й даже начинает объяснять, что означают финноугризмы и диалектизмы (пам, хумляльт, ламия, потесь, огниво, парма, наконец), которые читатель давно принял как симпатичный, но бессмысленный фоновый узор
Этим «Вниз по реке теснин» мало отличается от «Чердыни — княгини гор». И не только этим. Книги не то что похожие — однотипные. Просто автор решил в житии святого поменять главного героя на просто хорошего парня, у которого всего один грех – гордыня. А правила не менять. Ну, и время действия перенести, чтобы не так очевидно было.
Ведь про что, если коротко, «Чердынь»? Про юного пермского князя Михаила, который любил местную ведьму и хотел только тихого семейного счастья – а ему пришлось жизнь положить на защиту своей земли и своего народа.
А про что «Теснины»? Про юного сплавщика Осташу, который любил местную ведьму и хотел работать сплавщиком — а ему пришлось мыкаться по лесам да застенкам, защищая свою веру в бога и в отца.
Совпадений, сюжетообразующих и почти случайных, вообще много. В обеих книгах главный герой эдак дуалистично спарен – пресветлый Михаил с диаволическим вогульским князем, злой Осташа – со своим праведным отцом. В обеих павшее на героя проклятие гасит всех встречных-поперечных – но не его самого. В обеих, кстати, татарин за героя страдает: молодого хана Исура эпизодический Иван III на кол посадил, пытаря Бакирку эпизодический диверсант раздавил. В обеих мистики и просто жути хватает на несколько чистых хорроров. Обе, наконец, мощно написаны – хотя это вообще Иванову свойственно. И еще обе книги зачем-то переименованы издательствами.
В «Теснинах», кстати, постоянно указывается, что «после Пугача» народ стал жесток и отморожен. Доказательством служит россыпь абсолютно зверских, не поспоришь, эпизодов. Но в «Чердыни», действие которой происходило двумя сотнями лет раньше, зверства было никак не меньше. Достаточно вспомнить главу «Беспощадная», про Зимний Закон. Сперва пленные вогулы по предложению русских поочередно рубят головы друг другу. Потом русские, измочаленные походом, чтобы спасти боеспособную часть войска, договариваются с больными и ранеными о том, что те добровольно пойдут в прорубь –а живые за это позаботятся о семьях ушедших. С другой стороны, два века – достаточный срок для многократной гармонизации человечества и обратного отката в каннибализм.
При столь разнонаправленных исходных судьбы героев, конечно, по-разному сложились. Михаил был проклят вогульским князьком, побежден московским царем, пережил многие унижения и гибель близких, но землю отстоял, жил как святой и погиб так же. Осташа был проклят истяжельцами (подвид староверов), лишен смысла жизни, пережил много унижений и напастей, но мечту исполнил (сплавщиком стал, имя отца защитил, казну Пугача нашел и зарыл обратно) – и тут же выкинул. Сбыча мечт, известно, штука неласковая.
В итоге Михаил ловит сердцем свою стрелу — логично и неизбежно. А Осташа возвращается домой.
И тут Иванов демонстрирует преемственность и близость традиции. Концовка в ноль списана с фильма «Место встречи изменить нельзя» (в «Эре милосердии», литоснове культового сериала, другой финал), и отчасти – с «Кого за смертью посылать» Михаила Успенского.
К тому времени Осташа крепко обучен жертвовать, причем людьми, которые ему поверили. Это, пожалуй, главная горчина «Теснин». И главное отличие их героя не только от Михаила Пермского, но, скажем, от Левы Абалкина, история которого плясала по той же кривой.
Героя «Жука в муравейнике», как и героя «Вниз по реке теснин», лишили любимой работы, любви, друзей, родины, наконец. Лева Абалкин пытался бороться с недоброжелателями, не выходя за рамки коммунарской этики – и тогда Майя Глумова закричала. Осташа Переход пытался бороться с недоброжелателями в рамках этики крепостного кержака, кулаками, штуцером, мужским естеством и немного подлостью – и в конце тропы, заваленной трупами недоброжелателей, закричала мать осташиного дружка, загубленного младшим Переходом, и загугукал счастливый сын героя.
Гуманистическая фантастика, в которой начинал Алексей Иванов, такого финала бы не стерпела.
Возможно, поэтому Алексей Иванов покинул фантастику.