Е
«Полосатая зебра в клеточку»
Из цикла «Уля Ляпина, супердевочка с нашего двора»
Александр Етоев
Лет десять назад я случайно узнал, что есть такой писатель Александр Етоев, хороший и по-хорошему же чудноватый. Я не заметил его в сборнике «Парикмахерские ребята» (там всех забивал заглавный Владимир Покровский), зато здорово повелся на повесть «Бегство в Египет» — сюрное переложение «Пяти похищенных монахов» Юрия Коваля. Принялся искать остальное, выписал в «Озоне» позорно сделанный (мгновенно расклеивающийся) двухтомник с автографом автора и слегка успокоился: остальное оказалось незначительным. Затем Етоева, который уже сделал карьеру книжного редактора, оценили приличные издательства, стали раскручивать сперва как малотиражного издевателя над соцпопартом, а потом и как дорогого детского автора. Так родился цикл про Улю Ляпину.
По существу издатель решил возродить жанр юмористической повести из «Мурзилки» не то из «Костра» — про приключения профессора (фамилию забыл) и его внука Ермолая на необитаемом острове (был такой веселый советский ответ унылому польскому Томеку). Идея выглядела хорошо: общеприятен и полезен веселый рассказ о смышленой питерской девочке, которая расправляется с разнообразными хамами и вредителями на манер Пеппи Длинныйчулок, но без лишнего насилия. Издатель даже художника Беломлинского (с родственницей) ангажировал, фирменно «костерского». Но в последний момент издателя переклинило, и он засадил в демократический староленинградский проект 500-процентную рентабельность. Вероятно, цена 200-страничных книжек карманного формата была определена по формуле «1 страница — 1 рубль», тиражи осели на полках, а потом перекочевали на лотки распродаж.
«Полосатую зебру», за которую «Озон» до сих пор просит 186 рублей, я купил в «Ашане» за 40. И выяснил, что рисунки Беломлинских — лучшее, что есть в книжке. Которая в целом производит странное впечатление — будто ее писал не недооцененный автор странных историй, а пресытившийся классик, диктующий после обеда секретарю: «Про что мы еще не писали? Про курорт. Сочи, Крым, Анталия? Ну, давай про Крым. Пиши. Супердевочка Уля лежала на пляже. Там про море что-нибудь потом, про чаек добавим. Ладно, пока давай героев перечислим. Мальчик-хулиган – нет, пусть два мальчика, мальчик-супермен, бандит, нет, лучше два бандита, безумный профессор – о, пусть будет безумный профессор-олигарх, это свежо, такого еще не было. Так, пару эпизодических грубиянов надо, чтобы Уля им замечание сделала… О, в Крыму же татары живут – пусть будет еще мальчик-татарин. Ну и козу давай для комплекта. Сюжет попроще какой-нибудь, под комикс: профессор хочет зебру, ему подсовывают козу, из-за нее все дерутся и ставят друг другу шишки. Потом профессора разоблачают, а Уля идет на концерт ленинградского рока. Заодно и шансон этот крымский подденем. Нормуль, теперь отдыхаем, завтра я все додиктую».
«Зебра» страшно напоминает 10-ю часть какой-нибудь «Тети дяди Федора», которую предполагаемый Успенский выдавливал бы из себя из уважения к издательству, трудовой дисциплине и в связи со скорым возвращением кредита. Все эти факторы, конечно, применимы и к Етоеву — но от него такого халявного подхода я не ждал. Если, конечно, текст не писался на спор, предметом которого была невозможность написать нормальную детскую книжку за два дня.
Себя не жалко, детей бы пожалели.
Февраль 2007
Ж
«Долгая воскресная помолвка»
Себастьен Жапризо
В январе 1917 года конвойная команда водит по французским окопам пятерку приговоренных к смерти самострелов. Казнь все не случается, и вдруг принимает чудовищное воплощение: преступников выталкивают на поле перед окопами. А утром начинается наступление. Два года спустя невеста самого безобидного из сгинувших солдатиков, несовершеннолетняя красотка с парализованными ногами, узнает обстоятельства гибели любимого и зарывается в эту историю сначала для того, чтобы узнать подробности, потом — чтобы выяснить, не ее ли суженый был одним из тех, кто вроде бы спасся из бушавенской мясорубки.
Жапризо останется в веках автором двух гениальных психопатологических детективов про выживающих женщин. Все, что он делал до и после «Дамы в очках…» и «Ловушки…», почти несущественно (хотя «Убийственное лето» задирает градус экзистенциального всесожжения до невыносимого уровня, а «Купе смертников» и киноповести лихи и виртуозны). «Помолвка», последний роман Жапризо, именно что несущественна. Хорошо придуманная и обстоятельно рассказанная история, ушлый автор которой подогнал к фабуле кучу дополнительных смыслов — в основном гуманистического свойства, — но не слишком озаботился их вплетением в сюжет. Текст, выгонявшийся, такое ощущение, на голой технике, представляет собой привычную автору и милую ухогорлоносу его постоянной протагонистки кружевную скороговорку про синие жакеты с выточками, сердитых тетушек, мускулистых молодцев на мотоциклах и, естественно, прикосновения, которые не забываются. К тому же на старости Жапризо впал в низовую классическую традицию, насытив текст деталями и фигурами вроде преступных капитанов и мстительниц с кинжалом, свойственными, скорее, книгам про Рокамболя и прочие парижские тайны.
В общем, для любого другого автора это было бы вполне удачное и мастеровитое изделие, заслуженно претендующее на успешную экранизацию (привет Одри Тоту). У любого другого автора я бы такое сроду читать не стал (пока, Одри Тоту). А на имя Жапризо повелся.
Победил он меня напоследок.
Март 2012
«Я, Хобо: Времена смерти»
Сергей Жарковский
В отечественной фантастике есть группа сильных авторов, которым категорически не прет с публикациями. Радикальные товарищи утверждают, что печальная издательская судьба отличает вообще любого стоящего писателя. Это, конечно, не так, хотя примеры (Покровский, Щепетнев, Лях) впечатляют.
Я очень долго не хотел знакомиться с сильнейшим примером, в качестве которого радикальные товарищи приводят Сергея Жарковского, писателя из небольшого нижневолжского города, до «Хобо» опубликовавшего два романа под псевдонимом. Не хотел, потому что не люблю читать с экрана — а нормальными путями бумажную версию найти невозможно, она вышла крохотным тиражом в Волгограде пять лет назад и быстро исчезла. Потому что я не фанат волгоградской фантастики (даже последний Лукин, за редкими исключениями, не радует, а от того же Синякина сплошное недоумение). Потому что не нравилось название (ну хобо ты, и чо, всем сдохнуть теперь?). Потому что не очень верю в способность фэндома награждать стоящие вещи. Потому что просто пугали сетевая активность автора, его болезненная вспыльчивость и готовность обложить вчерашних приятелей чем под ногу подвернется. Ну и потому, что я, как всякий нормальный человек, не люблю падать в незаконченный текст — а автор сразу и честно предупреждает, что «Времена смерти» — лишь кусок, первый из трех, единого романа.
В общем, не хотел — а пришлось. Сложилось так, что больше на русском ничего беллетристического с собой не было, а сенсоры ныли. Начал, влип, побежал выписывать бумажный экземпляр — но тут обзавелся читалкой и все сразу упростилось.
Сегодня дочитал.
В общем, так.
«Я, Хобо» — это производственный триллер из грандиозного и жестокого космического будущего. Задворки Вселенной, железные кишки кораблей и станций, обрат вместо воздуха и пять литров воды на питье с подмывом: веселые, злые и деловитые космачи тянут межзвездную трассу во имя Земли и императора. Зачем эта трасса нужна, никто не знает: космос и чужие планеты для человека смертельны, высадка на чужой грунт не просто убивает, а превращает в зомбаков. Впрочем, ни космачей, ни колонистов, которых генетически затачивают под новую планету, такие вопросы не парят. Они, в общем-то дети, вдвойне, их такими вылупили. Все отважные пилоты, бройлеры и прочие храбрые покорители пространств — клоны, которые появляются на свет 15-летними, а к 18 годам считаются ветеранами, дослужившимися до отправки на далекую прекрасную Землю, давно ставшую таким же фигурантом инвективных конструкций, как мать-колба.
Главный герой книги тоже, конечно, клон, а вся книга — многоуровневое изощренное объяснение того, как он из спокойного трудяги-пилота стал убийцей, пиратом и личным врагом императора и всей далекой прекрасной Земли.
Теперь, значит, штука такая. «Я, Хобо» по идее, по ее реализации, по уровню и вообще по большинству известных мне признаков — одна из лучших фантастических книг как минимум последнего десятилетия. И я сильно подозреваю, что это явление не только отечественной литературы.
Мне неохота аргументировать — боюсь впечатление и послевкусие разбазарить. Отмечу только, что язык и психологический рисунок великолепны, обвинения в переусложненности текста, чрезмерности повествовательных линий и невнятности жаргона обоснованы, но несправедливы, и что впервые за долгое время я совершенно не устал от огромного (под 30 авторских листов) текста. И совершенно не боюсь такого же продолжения, которое давно закончено, рихтуется по седьмому разу и — есть такая маза, — вместе с первой частью может появиться в магазинах уже весной.
Держу кулаки, чтобы появилось.
Чтобы нормально зашло в правильную аудиторию.
Чтобы я дождался и окончания.
Декабрь 2010
«Очень мужская работа»
Сергей Жарковский
В особый военный округ под патронажем ООН «Чернобыль» прибывает жесткий инспектор с особыми полномочиями. Он должен построить служивых, опросить выживших, свести к минимуму число трупов, в том числе живых, и выяснить, почему страшные, но привычные чудеса перескочили вдруг в другой, совсем пугающий регистр. А заодно понять, случайно ли Зона поломалась ровно в тот момент, когда именно он, инспектор, прибыл сюда для ежегодного сафари – но на сей раз в компании упырька-зятя, почти открыто мусолящего булыжник за пазухой.
Небольшая оговорка. Книга подписана двумя авторами. Про Александра Зорича я слышал много и только хорошее, с одним из носителей псевдонима счастливо зафренжен, но с творчеством почти не знаком – хватило двух рассказов из антологии про Чужого. Я не знаю обстоятельств и деталей удивительного соавторства, но «Очень мужскую работу» воспринял как повесть одного автора – Сергея Жарковского. Зорич, судя по библиографии, приведенной на его сайте, с такой оценкой согласен. Нуивот (с). Отсюда и пляшем.
Общественности о Сергее Жарковском доподлинно известно немного. Он окончил Литинститут, живет в небольшом волжском городе Волжском (чем не мантра?), временами пронзает ядовитым верлибром внезапные околофантастические дискуссии и является автором лучшего романа десятилетия «Я, Хобо» (так написано на обложке переиздания, автора высказывания я знаю, он врать не будет).
Теперь, значит, про смешное. «Очень мужская работа» (в девичестве «Сталкиллер IV» или «Сталкеров в ад не берут») относится к так называемой проектной прозе, которую я всю дорогу недолюбливал, а сейчас так просто презираю и считаю одним из (хоть не единственным и не главным) могильщиком отечественной фантастики. Насколько я понимаю, повесть писалась под серию с точками, но была добита, когда точки оказались финальными. И эта повесть, перенасыщенная формальными признаками «сточкера» (Зона-брутал-зомби-юмор-мутанты-патрон-в-патронник), является лучшей фанткнигой не десятилетия, конечно, но прошлого года. Что больше свидетельствует о годе, понятно, но и о книге тоже – вполне.
Я, конечно, не слишком объективен. Я слишком люблю прозу Жарковского. С другой стороны, к чтению я приступал со сдержанным раздражением: я тут, как все мои товарищи, который год продолжения «Хобо» жду, а мне сталкиллеров подбрасывают.
В любом случае, мне очень понравилось. Очень. Понравились щедрость автора, насовавшего в не слишком толстый томик годную для эпопеи пачку подсюжетов. Понравилось обилие поворотов, нелинейность и многослойность событий с постепенным раскрыванием левых стенок, наглая полифония героев. Понравилась глумливая интонация с постоянными высверками подлинности. Забавно, что в серию с точками «Сталкиллер» вписался бы как влитой, и даже продался бы минимально достаточным тиражом – правда, под вопли оскорбленной в лучших чувствах форумной школоты. Вопли, в принципе, и без того в наличии. Хороший маркер, между прочим.
Ну и хорошая помощь в ожидании Хобо. Нового, лучшего и только для нас.
Сентябрь 2012
«Врата испуганного бога». «2-Герой-2»
Сергей Жарковский (под псевдонимом С.Антонов)
Давно и изощренно колонизованная Галактика живет мирной жизнью: крейсера бороздят просторы, планеты лелеют национально-культурную идентичность, бандюки льют лавэ, закулиса точит планы, казаки наглаживают нагайку, а цыгане почесывают хитиновую головогрудь. Все нормально, в общем, вот только то там, то тут вспухают пузыри, из которых валят некоммуникабельные истребители загадочного происхождения. Так получилось, что уконтрапупить их может только перевоспитанная мегерой-генеральшей странная парочка, которую с недоумением составили туповатый лабух-ирландец и шустрый хакер-болгарополяк.
Сергей Жарковский не очень любит свой дебют, написанный в соавторстве с Андреем Ширяевым. В принципе, поначалу его можно понять: первая четверть первой книги дилогии «Двойной герой» полностью оправдывает рамки издания (серия «Фантастический боевик» издательства «Армада», 1998 год). Это такой безнадежно юмористический текст с экспрессивными шутками, искрометными диалогами и прочей стыдобенью типа «случалось сие нарушение редко, но уж ежели когда случалось», которая тогда служила признаком хорошего тона и тонкого вкуса, да и сейчас, говорят, чему-то служит.
Тем удивительнее, что во второй четверти повествование выпрыгивает на два корпуса и дает нормального такого Жарковского, классную, хорошо придуманную и очень живую космооперу, тут и там уставленную тепличками, из которых чуть позднее и вымахнул колосс «Хобо». Но интересна дилогия, понятно, не как теплица и не как образец работы с упрямым соавтором. Она сама по себе очень интересна, стабильно, с сотой где-нибудь страницы первого тома и до последней, срывающей читателю башню — и энергия взрыва несет-несет эту башню весь второй том, не позволяя моргнуть или зажмуриться.
«Теперь — о деньгах. Деньги были большие. И достаточно о деньгах. К делу.»
Жарковский, давай следующего «Хобо» уже.
Июнь 2013
«Время всегда хорошее»
Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак
Шестиклассница Оля, среднестатистическая лентяйка и мелкая форумная школота, переживает два потрясения сразу. Учителя, убедившись, что увязшие в сети и копипасте детишки начисто утратили навык устной речи, пересказа и осмысления, объявляют устный экзамен. Днем позже Оля обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители ходят в темном и мешковатом – на какие-то смены, квартира маленькая и забитая пакетами с гречкой, компьютеров нет в принципе, зато есть школьная форма с идиотским передником, красным платочком и детсадовскими колготками, которые морщатся на коленях – и все время надо общаться вслух и говорить про пионеров.
Пятиклассник Витя, зубрила, председатель совета отряда и политинформатор, получает свою пару потрясений. Сперва его заставляют провести собрание, на котором отчитать, а затем и исключить из пионеров одноклассника, притащившего в школу пасхальный кулич. Днем позже Витя обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители работают не в райкомах-учреждениях, а в каких-то фирмах, дома нет книг, зато полно плоских телевизоров и колбасы, на улице вообще фантастический фильм с яркими машинами, а в школе отдельный цирк с конями — и нет ни пионеров, ни партии.
Школьникам 1980 и 2018 года, невольно махнувшимся местами, придется выжить в этих нечеловеческих условиях и доказать максиму, вынесенную в название повести.
Жвалевский и Пастернак умелые литераторы, гуру современного детлита и хорошие ребята. С недавних пор я знал их только в последнем качестве (из документального фотосвидетельства одного из соавторов, на котором изображено цыническое глумление надо мной, смиренным, другого соавтора, можно сделать и противоположный вывод, но я настаиваю), теперь вот решил ознакомиться с публичными ипостасями.
«Время всегда хорошее» — увлекательная книжка, в меру дидактично и остроумно решающая задачу, которую поставили перед собой авторы: без сюсюкания и негрубо отыграть воспитательный аспект расхожего сюжета, связанного с перемещением во времени, различными подходами к образованию и ответственности подростка. На этом рецензия кончается, начинаются датские причитания.
Героев принято отправлять в прошлое или будущее, но обязательно из дня сегодняшнего. Смысл этого дела понятен: надо, чтобы герой и читатель совпадали в точке постоянного пребывания и соотнесения. Андрей и Женя решил обойтись без настоящего, и смысл этого дела тоже понятен. Надо было, с одной стороны, оттоптаться на тенденциях, которые сегодня только обозначаются и набирают сок (ЕГЭ, вытеснение жизни виртуальностью и пр.), а махрово зацвести обещают лет через десять (книжка писалась в 2008-м). А с другой – показать, насколько эта махра привлекательней ужаса-ужаса тридцатилетней давности, а самый глупый потомок честней и правильней самого вымуштрованного предка. На это играют даже явные ляпы: например, советский школьник Витя мыслит в стиле «подведение годовых отметок», а неявно белорусская школьница Оля способна видеть, как мелькают спрятанные под парты пальцы одноклассников». При этом желательно не обидеть трепетного читателя, позволив ему подняться над состязанием «дураки против неумных».
Я даже понимаю, откуда взялся 80-й год: число красивое, Олимпиадой запомнилось, да и Жвалевскому именно тогда 13 и было, так что все точно опишет.
Он и описал. В 1980 году все, включая женщин, ходили в мешковатых темных костюмах, а яркий цвет и укороченный фасон воспринимали как маркер проститутки из «Бриллиантовой руки». Завучи впадали в истерику от любого религиозного поползновения. Дети не знали имени Снежана, слов «круто» и «проехали», обожали книжки про «иностранных шпионов или вредителей, которых задерживали бы пионеры» — при этом не подозревали о существовании иностранных писателей, особенно тех, что пишут про эльфов и гоблинов.
Все это, конечно, не имеет отношения к 1980 году.
Который вообще-то завершал пестрые, бакенбардные, вырвиглазные и мини-ориентированные 70-е (см. хотя бы платьица всех остальных тетенек в той же «Бриллиантовой руке», которая вообще 69-го). В котором песенка про «распятья нам самим теперь нужны» была почти такой же популярной, как иконы в городских квартирах, а повесть «Чудотворная» и стих про Валю-Валентину безнадежно сдвинулись в недра внеклассного чтения. На который пришелся первый расцвет юных Жанн, Снежан и Анжел, с удивительным упорством рождавшихся в начале 70-х. Из которого книжки про Павликов, отлавливающих шпионов, выглядели таким же дефицитным раритетом четвертьвековой давности, как само слово «вредитель» в его исконном значении – в отличие от эльфов с гоблинами («Заповедник гоблинов», напомню, вышел на русском в 72-м, «Хоббит» — в 76-м). И который в любом случае считается пиком того самого социализма с человеческим лицом, сытого, добродушного и поминаемого со слезой умиления. Тихушно отчаянная и всенародно поддержанная попытка подзабыть про всякие коммунизмы и построить вместо них консюмеристский эрзац была, как известно, похоронена вторжением в Афганистан и последующим обвалом нефтяных цен – но это уже совсем другая история, начавшая сказываться годом позже.
Я так понимаю, использование вместо 80-го года какого-нибудь 57-го, наверное, сняло бы большую часть вопросов, зато сделало бы текст менее близким и интересным для самих авторов. Нуивот (с).
Соцреалистический канон школьной прозы подразумевал расписывание конфликта хорошего с лучшим. «Время всегда хорошее» можно считать образцом консюмеристского реализма, который, вопреки названию книги, расписывает борьбу плохого со скверным, моральным и фактическим победителем из которой выходит тот, кто оболванен не устной пропагандой, а письменными ресурсами сети (иное объяснение хэппи-энда в тексте не предложено).
Авторы, понятно, могут оскорбленно сказать, что у них олимпийский год был ровно таким, что случай с куличом совершенно реален и автобиографичен, и что героическое прошлое и впрямь было единственной индульгенцией от любых наездов (эх, если бы). И будут, пожалуй, правы. Читателям-то понравилось. Да и я читал с удовольствием. А потом вот нашел время подумать и побурчать.
Время ведь всегда хорошее.
Июль 2012
З
«»Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста»
Андрей Зализняк
«Слово о полку Игореве» было явлено потрясенному миру 200 лет назад в качестве уникального во всех отношениях произведения. 200 лет вокруг него кипят страсти, наиболее яростные — по принципиальному вопросу: действительно ли это текст XII века, или все-таки новодел, искусно исполненный через полтыщи лет. До последнего момента в битве сходились историки, литературоведы и филологи, делавшие ставку на лексический корпус. Академик Зализняк решил подготовить лингвистический ответ на больной вопрос, пропустив сам текст, а также аргументы сторонников и противников между древнерусской наковальней и математическим молотом (о как заговорил — это я от усталости).
Я, в отличие от нескольких очень умных друзей, не отношусь к поклонникам «Слова о полку Игореве» или любителям древнерусского языка либо ранней русской истории. Однако ж интересуюсь, скажем так, смежными явлениями и дисциплинами, друзей уважаю и их оценкам доверяю: а оценки Зализняка и конкретно этой книги выдержаны в превосходных степенях. Потому прочитал.
В целом: книга, конечно, рассчитана на любителя перечисленных явлений, но интересна и поучительна и для иных слоев — а неимоверно крута независимо от чего-либо. «Взгляд лингвиста» — книга очень основательная, компетентная, по-хорошему дерзкая и ерническая, и свою задачу она решает. Непредвзятый читатель (предвзятому-то все равно) выходит из текста не только обогащенным знанием новых слов типа «узус» или «энклитика», но и процентов на 90 убежденным в том, что «Слово…» фальшаком не является, сработать его в XVII-XVIII веке мог бы только уникальный гений, тихой сапой открывший половину славистики и индоевропеистики на двести лет вперед, а большинство оспаривавших этот факт — балбесы.
Вот с последним пунктом связано основное удовольствие от непрофессионального чтения «Вгляда лингвиста». Такого размаха академического ехидства и высокоинтеллектуального опущения оппонентов я еще не встречал. В детстве я, наверное, просто повыписывал бы в блокнотик фразы типа «объяснения, требующие откровенного стояния на голове»,»трудно представить себе более эффективный способ скомпрометировать работу лингвистов», «<если> речь здесь идет вовсе не о реальных явлениях языка, а просто о выдумках эрудита, который был совершенно свободен в своей фантазии…, <то> и Кинан совершенно свободен в фантазиях о том, что могло прийти в голову непредсказуемому эрудиту, и вся проблема откровенно перемещается из научной сферы в сферу гадания» — ну и совсем красявишное «даже и сотня мыльных пузырей, взятых вместе, дает всего лишь мокрое место». Теперь я ругаться совсем разлюбил и в хлестких формулировках не нуждаюсь – но все равно талантом автора впечатлен.
Как и способностью очень просто формулировать простые же, но не всем внятные истины: «В советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в СССР в идеологическую догму. И для российского общества чрезвычайно существенно то, что эта версия была (и продолжает быть) официальной, а версия поддельности СПИ — крамольной. В силу традиционных свойств русской интеллигенции это обстоятельство делает для нее крайне малоприятной поддержку первой и психологически привлекательной поддержку второй. А устойчивый и отнюдь еще не изжитый советский комплекс уверенности в том, что нас всегда во всем обманывали, делает версию поддельности СПИ привлекательной не только для интеллигенции, но и для гораздо более широкого круга российских людей.»
Другое дело, что я предпочел бы не встречать так часто в книге академика-лингвиста выражений «а именно» и «не что иное, как» — но это уже чисто читательские тараканы. Те же тараканы позволили мне сладострастно оставить при себе процентов десять неубежденности в том, что утерянное в московском пожаре «СПИ» было подлинным и аутентичным. Повод для этого я, как всякий на моем месте воинствующий дилетант, увидел в некоторой узости круга тем, прочесываемых Зализняком в качестве доказательной базы, как правило, по три-четыре раза (что, кроме слова «шизыи», упоминаемого в работе раз тридцать, других спорных позиций не осталось?) — а также в зауженности академического взгляда на версии, объясняющие неподлинное происхождение «СПИ». Лично я за минуту придумал три варианта (различной степени маразматичности), способные многое объяснить.
Например, доставшаяся Мусину-Пушкину рукопись могла быть не цельной – сохранились только отдельные куски, а лакуны дописывались некоторым самородком.
Или, например: некоторый самородок нашел рукопись, на радостях выучил ее почти наизусть – а потом, когда уже договорился продать меценату, каким-то образом находку пролюбил – и потому судорожно восстанавливал текст по памяти.
Или, например: рукопись нашлась вместе с легендой о том, что всякий предъявивший ее миру обречет великую Русь на сабли внезапных половцев – поэтому мусинцы интенсивно портили сакральность текста глупыми вставками, но Наполеон все равно напал – однако ж отступил, ограничившись уничтожением раритета.
И так далее.
Тут надо пояснить, что я «СПИ» не люблю с детства. Я сразу ее воспринял как историю барина, который решил пограбить-порезать чуждые пределы, завел своих людей на погибель и бросил, а сам бежал – и все этому должны радоваться. Чуть позже я сообразил, что грабят-режут, в общем-то, моих предков – но это уже особой роли не играло (они, поди, тоже резали, и сами виноваты, что слов об этом до нас не дошло).
В общем, Андрей Зализняк написал крутую книгу. Но стихотворение Евгения Лукина пробрало меня сильнее.
Январь 2011
«Ранние тюрки: очерки истории и идеологии»
Юрий Зуев
«Дайк-пресс» (Алматы), 2002 г.
Юрий Зуев был одним из авторитетнейших казахских востоковедов. Свободное владение китайским и древнекитайским (при одновременном, я так понимаю, знании арабского языка и общетюркского корпуса) и правильная локализация сделали его уникальным спецом мирового уровня. «Ранние тюрки» стали для ученого книгой всей жизни. Поэтому я ее усердно искал и усердно раздавал.
Теперь о грустном: книга ужасна. Каждый абзац фактурен и укоренен в жирном бэкграунде, 70-летний автор знает о предмете решительно все и спешит этим всем поделиться, щедро и размашисто. Но вместо внятного рассказа получаются ошметки нарратива, в котором повторы чередуются с очевидными пропусками и невнятицей. Книге и автору очень не хватало редактора. Очевидно, предложение поредактировать самого Зуева (или хотя бы отказаться от смелого решения писать китайские иероглифы не иероглифами, а буквенно-цифровыми сочетаниями типа С11836) вызвало бы у казахских академиков и издателей мгновенный некроз какой-нибудь сумки. В итоге вместо внятного объяснения того, как и почему восточноиранские юэчжи, спарившись с северокитайскими тохарами, стали, по версии автора, родоначальниками тюрок и раннетюркской идеологии, тоскующий по сюнну читатель получает винегрет из кусков хроники и сравнительной лингвистики со стремительными бросками в область, например, индейской мифологии или бессмертной повести «Вий» (каковые броски должны подчеркнуть, например, что солнце- и ветропоклонничество близко всем континентам). При этом проработка автором версий «женских» и «мужских» племен, антигинекократического бунта и манихейского слоя тюркской культуры вызывает искреннее восхищение.
В общем, книгу читать можно – но только как сборище намеков, расшифровывать которые следует самому с помощью собственноручно собранной библиотеки.
Просто цитата:
«Кроме умолчания фигуры Тоньюкука, что само по себе является редкостным искажением хода событий и их оценки, в тексте Бильге-кагана присутствует сознательная неточность в описании некоторых эпизодов, в изложении и последовательности и под (так в тексте — zk). Поэтому патетический возглас Бильге-кагана: «Разве есть какая-либо фальшь в этой моей речи?!» должен звучать настораживающим сигналом для исследователя.»
Август 2011
