П
«Шлем ужаса»
Виктор Пелевин
Пелевин, кто бы что бы ни говорил, мастер, точный и своевременный. Ему бы пиару поменьше – гораздо больше людей его бы искренне любило. С другой стороны, страна, в которой Пелевин пиарится не меньше какого-нибудь Робски и Минаева, не выглядит совершенно безнадежной.
Январь 2007
«Ананасная вода для прекрасной дамы»
Виктор Пелевин
Тишайший преподаватель английского Семен Левитан, в детстве научившийся читать сводки Совинформбюро правильным голосом, но с диким местечковым акцентом, становится инструментом российских спецслужб, персональным Гласом Божьим президента США Джорджа Буша-мл. и разоблачителем страшной тайны кремлевских вождей. Малоудачливый кремлевский политтехнолог-пропагандон Савелий Скотенков оказывается неуловимым моджахедом Саулом Аль-Эфесби («такое имя связано, скорей всего, с тем, что Скотенков проник в Афганистан по турецкому паспорту», невозмутимо отмечает автор) и принимается Словом Божьим валить с небес американские беспилотники. Легкомысленный завсегдатай Гоа Олег Петров открывает бездну, смотрящую из его собственной тени, разочаровавшийся сатанист Борис находит выход на адептов полноценного зла, а прекрасная дама Маша под руководством болтливого ангела изучает прекрасный, смешной и по итогам счастливо ускользающий мир гламура, распила и уестествления.
Я стал яростным поклонником Пелевина больше 20 лет назад, с немецко-фашистских рассказов и «Верволков средней полосы». Крупная форма заходила похуже, хотя «Empire V» понравился очень — но почему-то стал поводом для расставания-пока-хорошие. Соответственно, две следующих книги я без сожаления пропустил, так же намеревался поступить и с третьей — но решил рискнуть. Чему очень рад. Сборник «Ананасная вода» вполне современен, глумливо злободневен и с перебором актуален — и при этом очень похож на обожаемый «Синий фонарь» и вообще на раннего Пелевина. Ранний бодался с несколько иными демонами и вряд ли декларировал бы уже в заглавии альтернативу готовности отдавать жизнь в угоду любящим баб да блюда. Так это мелочи. Наконец-то верится, что история лузера-препода, вертящего мир на кончике, что характерно, языка, придумана человеком, написавшим «Оружие возмездия» и «Миттельшпиль»» (а песня «Слава психонавтам» тут совсем ни при чем). Что мститель Аль-Эфесби вышел из воющей пурги, породившей программиста Герасимова из «Святочного киберпанка». Что тень – это тот же ухряб в профиль, вечное зло настигает идущего к нему, не разбирая, пешком он или в луноходе, а выход из хрустального мира мало отличается от побега из курятника. В общем, рекомендую. А сам попробую наверстать упущенное.
Март 2011
«Расстрелять!» и другие сборники
Александр Покровский
Покровский хорош и симпатичен свежей неуработанной корявостью – пока корявость эта не процарапывает мягкое покрытие извилин. Меня, например, с самого начала вот эта нарочитая кичманистость пугала – ну не хотел я читать книгу с таким натужным названием. Тем более, что прекрасно себе представлял, что может писать веселый офицер-подводник. Такая тематика и такая биография неумолимо вталкивала молодого автора в одну из колей, продавленных до кротовых норок: быть ему вторым Конецким, Соболевым, Новиковым-Прибоем, Колбасьевым или Пикулем. А куда нам вторые, коли первые весь оперпростор перекрыли. Покровский не стал вторым – он стал первым военно-морским Пиросмани от литературы, который заскорузло так, посмеиваясь и сбиваясь, что-то не слишком понятное, но жутко смешное бормочет себе под нос – не травля это, и не анекдот, а что-то не совпадающее рисунком с заметными нам колеями. Читать Покровского лучше небольшими порциями – приедается быстро. Хотя кому как, конечно.
От себя две вещи отмечу. «72 метра», — якобы повесть, якобы по которой поставлен одноименный фильм. На самом деле это полтора десятка страниц абсолютного, очень страшного и налитого горькой надеждой потока сознания – мычание офицера, у которого под ноздрями играет ледяная вода, а под ногами ничего не играет, а надо еще дурачков-моряков спасать, хотя спасение невозможно. И «Аршин мал алан», совсем не морской и тем более не смешной, зато психиатрически откровенный очерк о поездке автора в родной когда-то Азербайджан — вскоре после погромов. Покровский честен – он честно предупреждает, что в нем есть армянская кровь, и честно признается, что, видимо, эта кровь и порождает страх и ненависть к азербайджанцам – и снова признается в этом страхе и ненависти, и снова… Покровский объясняет, как узнает азербайджанцев в Питере и Москве — по колхозным повадкам, мохеровым шарфам и выражениям лиц, приводит рассказы русских моряков, пытавшихся пресечь гасилово, и рассказы армян – подробно, и рассказы азербайджанцев – невнятно, причем с азерайджанцами вроде как спорит, а армянам ничего не говорит, а только сожалеет молча. На месте администрации Нагорного Карабаха я бы рекомендовал этот рассказа Александра Покровского к изучению в школе. На месте Александра Поткина из ДПНИ, впрочем, тоже. Как славно, что я на своем месте.
Январь 2007
«Танцы мужчин»
Владимир Покровский
Недалекое постиндустриальное будущее, мегаполис – развитой, обеспеченный и наглухо упакованный в намордник. Человечество накрыла эпидемия импато – рукотворного вируса, в короткое время превращающего человека в суперособь, которая умеет видеть будущее, менять внешность, проламывать стены, раздваиваться, летать – но быстро теряет сходство с человеком, впадает в спазмы безудержной ярости и убивает всех вокруг. Импатов отслеживают, отлавливают для исследований, но в основном отстреливают скафы – спецподразделение одиноких ранимых убийц, утомленных высокой смертностью, всеобщей ненавистью, внутренними интригами и абсолютным запретом на личную жизнь. Естественно, запрет устоять не способен – что и спускает пружину трагедии.
«Танцы мужчин» написаны в начале 80-х, тогда же стали тихой сенсацией малеевского семинара молодых фантастов, в конце 80-х были опубликованы в усеченном виде в «Химии и жизни», пару лет спустя полный вариант повести вышел в последнем советском альманахе «НФ», снес крышу многим читателям (включая меня) и писателям, породил кучу подражаний – и больше не переиздавался. Я уже писал про крутизну, историческое значение и вечную ценность творчества Владимира Покровского вообще и «Танцев мужчин» в особенности, рекомендовал повесть всем, до кого дотягивался – а сам перечитать боялся. Потому что вдруг получится как с «Тарантулом» или «Тайна-стоит-жизни», которые в детстве представлялись вершиной мировой литературы, а взрослое перечитывание вершинных факторов не обнаружило. Перечитал. Подтверждаю: «Танцы мужчин» — вершина. И ее подзабытость вместе с недосягаемостью – очень печальный и точный симптом.
Март 2011
«Цвет волшебства»
Терри Пратчетт
Плоская шутка — хорошая шутка. Очередная дырка в образовании закрыта: дочитал я вчарась (на старости лет) первую в своей жизни книжку Пратчетта. «Цвет волшебства» называется. Ну, что могу сказать. Сказать-то могу многое (начало книги сильно разит стандартным фэнтэзи-юморизмом, Асприна с Прэттом и Сташеффом я счастливо превзошел в молодости и не чаял к ним вернуться, острый ум автора начинает угрожающе блистать лишь к середине книги, хорошая редактура спасла перевод не везде). Но существенным следует считать одно предположение. Это не последняя в моей жизни (насколько, конечно, такое зависит от меня) книжка Пратчетта.
Март 2012
Р
«Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.»
Владимир Рудаков
Отличная монография. Автор изучил летописи не как спорные наборы фактуры, а как художественные назидательно-публицистические произведения, в которых важны не только и не столько события и даты, сколько цитаты из Библии и ранних летописей, ранее вычищавшиеся из научного оборота как малосущественные. Именно такой подход позволил довольно убедительно и массировано доказать, что первые полсотни лет монголы воспринимались практически всем населением русских княжеств как наказание за грехи и Бич Божий, противиться которому — тоже грех, смертный и глупый. «Никто из незначительного числа активно сопротивлявшихся татарам персонажей летописных рассказов не призывает Господа прийти ему на помощь — ожидать подобной помощи в условиях насланных на Русь наказаний было бы просто бессмысленно.» Долг христианина — смиренно принять мученическую смерть, а кто сопротивляется, тот дурак. Первыми зароптали именно помнившие Писание назубок церковники — и именно через моисеевы сорок лет после начала нашествия. Мол, э, время вышло, продлевать не хотим. Лишь после этого в биче стали проступать человеческие черты, в том числе позитивные. А хорошего человека чего ж не побить-то. И сразу легче пошло — и в творчески переработанных летописях (с добавлением княжеских геройств, Евпатиев Коловратов и засадных полков) , и в жизни.
Далее, как всегда, масса цитат почти без комментариев.
«Заутрие» город оказывается уже взят (это замечают (!) оставшиеся во Владимире защитники города — князь Всеволод и владыка Митрофан) и разграблен.
Наиболее показательным является заимствование из рассказа ПВЛ под 6449 (941) годом, в котором повествуется о приходе под стены Константинополя князя Игоря с дружиной, использованное при описании татарских разорений Рязанской земли. (…) в основной своей части это сообщение повторяет слова и выражения ПВЛ о мучениях, которым русские подвергали греческое население по обе стороны пролива Суд в 941 г. (…)
Действительно, рассказы о поведении напавших на «Царьград» язычников-русских и наступающих на рязанские земли татар практически идентичны:
[1.] «почаша воевати Вифиньскиа страны, и воеваху по Понту до Ираклиа и до Фафлогоньски земли, и всю страну Никомидийскую попленивше, и Судъ весь пожьгоша; их же емше, овехъ растинаху, другая аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изимахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железныи посреди главы въбивахуть имъ. Много же святыхъ церквий огневи предаша, манастыре и села пожгоша, и именья немало от обою страну взяша…»
[2.] «безбожнии татарии… почаша воевати Рязаньскую землю, и пленоваху и до Проньска, попленивше Рязань весь, и пожгоша, и князя их убиша. Их же емше, овы растинахуть, другыя же стрелами растреляху в ня, а инии опакы руце связывахуть. Много же святых церкви огневи предаша, и манастыре, и села пожгоша, именья не мало обою страну взяша…»
(Невнимание татар к использованию железных гвоздей наверняка станет хорошей темой для дальнейших исследований — Ш.И.)
Тысяцкий Димитрий, оставленный князем Даниилом в Киеве, желая спасти от полного разорения Русь, уговаривает Батыя пойти в землю угров.
В более поздних летописных редакциях Повести о нашествии Батыя поведение князей меняется на прямо противоположное. В первоначальном виде Повести о нашествии Батыя (Лавр.) перед нами смиренные князья, готовые подчиниться судьбе и погибнуть вместе со своим братом, отказавшись даже от попыток борьбы с «погаными», и воевода, заставляющий их остаться вместе с обороняющимися владимирцами и не дающий им возможности слепо подчиниться воли Провидения. Позднейшие же обработки текста дают нам совершенно другие образы. Герои меняются ролями: теперь уже князья изъявляют желание в одном случае погибнуть, нежели оказаться в неволе, в другом — с оружием в руках встать «на бой» с «погаными». Воевода Петр из фигуры активной превращается в фигуру пассивную.
Исследователи обратили внимание на то, что Серапион, обличая пороки русских людей, сравнивает их поступки с поведением «поганых»: «Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своихъ, не ограбляють, не обадят, не поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всякъ поганый брата своего не продасть; но кого в нихъ постигнет беда, то искупять его и на промыслъ дадуть ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимъся, вернии, во имя Божие крещени есмы, а заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляемъ, убиваемъ, въ погань продаемъ. Оканне, — вопрошает Серапион, — кого снедаеши? не таковъ же ли человек, яко же и ты? не зверь есть, ни иноверець…»
Даже отрицательный персонаж произведения — Кавгадый — также оказывается способным на рефлексию по вопросам морально-нравственной проблематики. Именно в его уста автор Повести вкладывает сентенцию, обращенную в первую очередь к московскому князю Юрию Даниловичу. Подъехав к телу убитого тверского князя и «видеша тело святаго наго», Кавгадый, «браняшася и съ яростию» обращается к Юрию: «не отець ли сей тебе бяшет князь великий? Да чему тако лежит тело наго повержено?» Лишь после приведенной реплики «поганого» православный князь Юрий «повеле своим покрытии» тело убитого Михаила.
«Сказание», возникнув через столетие после описываемых событий, не могло достоверно изображать Мамаево побоище. Отраженные же в произведении сведения более ранних источников в преобразованном виде в основном восходят к дошедшим до нас рассказам о Куликовской битве. Кроме того, судя по всему, автор памятника и не ставил перед собой цели создать «достоверный отчет о Куликовской битве». Вероятнее всего, его задачи были иными.
В исторической науке прочно утвердилось представление о реальности большинства описываемых в «Сказании» событий. Широкое распространение получило мнение о том, что в основе известия о засадном полке «лежит реальный факт военной тактики московского князя». Данная точка зрения, к сожалению, не была подкреплена сколько‑нибудь приемлемой аргументацией. Анализ же деталей известия позволяет нам усомниться в справедливости приведенного мнения и предположить наличие в тексте памятника некоторых более глубоких смыслов, скорее всего не связанных напрямую с простым описанием батальных сцен 1380 года. По нашему мнению, существующее недооценивание полисемантичной структуры произведения обедняет наше представление о памятнике, а следовательно, деформирует взгляд на восприятие Куликовской битвы в момент создания «Сказания о Мамаевом побоище».
Июль 2013
«Счастливый дом» (1976)
Борис Ряховский
В детстве Колякин сходил в Казахстан за коровой — родители, понятно, с собой взяли, — и попал на гуляние в полнеба: вся деревня пекла пироги, пировала, угощала всех подряд, плясала и пела прямо на околице, а прохожим объясняла, что никакой это не праздник, каждый день у нас так. Колякин вырос, выучился на плотника, схоронил родителей, продал дом, сунул четыре тысячи в пиджак, заколов тремя булавками, сложил инструмент в рюкзак — и отправился жить в Казахстан, в деревню, где каждый день пекут пироги, угощают прохожих, пляшут и беды не знают.
Ряховский — автор культовой юмористической повести «Как Саушкин ходил за спичками», известный также как автор литосновы и сценарист соловьевского фильма «Чужая Белая и Рябой». Фильм я смотрел, конечно, а Ряховского не читал вообще — и за эту повесть с благостным названием, вялой обложкой в стилистике облегченного производственно-бытового соцреализма и аналогичной аннотацией («Повесть о приключениях отряда гидрогеологов, который ищет воду в казахстанской степи») взялся случайно. Через пять минут я бегал, подвывая от восторга, и мучил домашних чтением вслух.
«Счастливый дом», с одной стороны, вполне традиционен и немножечко похож на многое — шукшинский чудик в повести Коваля про нераспаханную целину, грубо говоря. С другой стороны, Ряховский пишет крепко, оригинально, дико смешно и очень оптимистично, так что за героя повести не очень пугаешься — хотя Колякин прилагает для этого максимум усилий. Принял продавца арбузов за встречающего с сувениром — еле ноги унес. Хромого сайгака вылечил — тот пиджак с деньгами уволок. Скандальной тетке помочь пытался — шкаф ее с балкона грохнул. Ну и так далее (далее, если что, пожар, засуха, смерч, счастливые встречи, приведение в исключительно неудобное положение каждого встречного, грустные расставания, ночные погони, гонки на ишаках и «кукурузниках» — и чего только не). Но Колякин не только неугомонно упертый — он еще неугомонно добрый. Поэтому вся степь со стоном ржет над ним только поначалу — а потом примерно в том же составе гоняет от горизонта к горизонту, чтобы найти разобиженного на весь свет Колякина и уболтать дурака такого остаться здесь — с прибалдевшими гидрогеологами, неуловимым сайгаком, кусачим щенком, млеющей скандалисткой — и счастливым домом.
Уболтает, поди.
Соберу-ка я всего Ряховского.
Август 2014
«Звезда Полынь»
Вячеслав Рыбаков
Предыдущая сольная книга Рыбакова «На будущий год в Москве» едва не обернулась для меня нормальным карачуном. Я обнаружил, что любимый автор как бы резвяся и играя расправляется с идеей, выбранной лично мною для всевозможного осмысления в лично моей книжке. Дополнительных красок картинке добавляли два фактора: во-первых, Рыбаков был единственным писателем, с которым я имел честь водить знакомство, во-вторых, в ходе интенсивной переписки я ни разу ни полусловом не обмолвился о терзавших меня философствованиях. Я здорово приуныл и в очередной раз забросил безнадежную писанину. Потом, впрочем, собрался, тряпка, дописал, и все получилось не так уж плохо. Во всяком случае, никто не уловил никакого сходства между моим опусом и книжкой Рыбакова.
Вы будет смеяться, но «Звезда Полынь» попыталась меня добить. Поскольку Рыбаков опять, как бы резвяся и играя, утащил выбранный мною сюжет, над которым я тихо корплю третий год. Естественно, он все написал совсем не так, не туда и не о том – потому, собственно, Вячеслав Рыбаков ценен и любим умными читателям, в том числе мною. Но стержневое-то сходство не спрятать. В общем, веселые выборы мне предстоят.
Впрочем, хватит о грустном, давайте о радостном. Радость номер один: Рыбаков написал собственную книгу. Радость номер два: она получилась весьма рыбаковской. Радость номер три: это только первая часть затяжного цикла, а зная дисциплинированность автора, можно быть уверенным, что читатель прокинутым не окажется. Что мне особенно понравилась. Остроумный сюжет (государственно мыслящие чиновники решают спасти Россию путем постановки перед страной по-настоящему захватывающей национальной идеи – массаракш-и-массаракш,- которой, по авторскому произволу, оказывается освоение космоса). Реверансы в сторону советских шпионских романов (вокруг нового проекта начинаются хороводы агентов ЦРУ, Госдепа и китайской промышленной разведки). Яростная социальность и публицистичность (в сюжете задействована куча соцполиттипов, от зоологических русофобов до не менее зоологических русофашистов). Наконец, свойственный Рыбакову гуманизм и стремление понять каждого героя, включая откровенных сук.
Что мне особенно не понравилось. Монологичный способ толкования основных проблем, более уместный в античном трактате, а не в сюжетном, пусть и социально-философском романе. Истероидность почти всех персонажей, которая, видимо, должна была придать им живости и привлечь симпатии читателя. Шаблонность ключевых сюжетных построений (сразу понятно, кто является шпионом, из чьей руки едят русофашисты и почему вот этого героя точно не убьют). Неактуальность сленгов и жаргонов, используемых разными группами героев. Наконец, общая декоративность происходящего, то и дело превращающая «Звезду Полынь» в детище не Рыбакова (живое, истошное и сердце рвущее), а ван Зайчика (гладенькое, картонное и увязшее в тематике какой-нибудь «Литгазеты»).
Отдельное чувство личной неприязни к потерпевшему у меня вызвал полуэпизодический, но чертовски важный образ диссидента, который отсидел в советское время за татарский национализм, пожил на Западе, принял там православие и вернулся в Россию готовым мессией, умным, пронзительным и обреченным. Я все-таки исхожу из логичности, обоснованности, распространенности, наконец, эволюции в направлении, обратном указанному.
Ну и, понятно, тема «А с фига, собственно, именно космос» абсолютно не раскрыта – но это уж можно считать осмысленной и структурообразующей фигурой умолчания, объяснять куда глупее, чем тупо верить. В любом случае, начало нового цикла большого писателя следует приветствовать. Робко надеясь на то, что вторая часть решительно выдавит из себя последние капли еврокитайского гуманиста.
Май 2007
«Се, творю»
Вячеслав Рыбаков
Лет 40 назад ленинградский четвероклассник Слава Рыбаков дочитал повесть Стругацких «Далекая Радуга». Повесть рассказывала о вышедшем из-под контроля научном эксперименте и завершалась, вопреки традиции, гибелью почти всего населения земной колонии. Ну, то есть не самой гибелью, а всеобщей гордой готовностью к неотвратимой. Слава написал авторам знаменитое письмо с отчаянной просьбой: «Припишите там что-нибудь вроде: Вдруг в небе послышался грохот. У горизонта показалась черная точка. Она быстро неслась по небосводу и принимала все более ясные очертания. Это была «Стрела». Вам лучше знать. Пишите, пожалуйста, больше».
Авторы не приписали. «Стрела» не прилетела. Слава вырос, стал лучшим учеником Бориса Стругацкого, видным востоковедом и прекрасным писателем, точно и сильно разрабатывающим жилу этической фантастики. А потом вдруг обнаружил, что Волна не остановилась, всё кругом — Радуга, и вся надежда только на «Стрелу». И принялся раз за разом приписывать к нашей Радуге «Стрелу», придавая ей все более ясные очертания — то принципов Кун Цзы, русского духа и советского интернационализма, то челнока «Буран», то устремленных в будущее разговоров про прошлое. Теперь вот замахнулся на нуль нашу транспортировку.
«Се, творю» — вторая часть трилогии «Наши звезды». И сюжет, и идеи делают вид (поначалу), что линейно продолжают первую книгу, «Звезда Полынь». Там, значит, безымянный олигарх давал деньги на сколь-нибудь близкую к тексту реализацию строчек из старой советской фантастики, а болеющий за страну академик собирал с человеческого бору последние сосенки, способные приподняться над свинцовыми мерзостями — к звездам. А сосенки ссорились, мирились, много, развернуто и немножко пародийно говорили-рзмышляли и выпадали из русофашизма в приятный такой патриотизм, а из либерализма — в шпионский пиндософашизм. В общем, было интересно, но не слишком понятно, а к чему все, собственно.
Вторая часть тенденцию развила, но не усугубила — а заодно сделала пару-тройку кульбитов, которые к бабушке стряхнули все родимые пятна первой части и позволили развивать какие угодно линии в какую угодно сторону. Рыбаков этими возможностями умело воспользовался. Выяснилось, что, к счастью, в звезды и железки все не вперлось, что главное — на Зземле, что не все шпионы одинаково вредны, и что татарово место не бывает в пустоте.
То есть натурально: в «Се, творю» скинхед плюс еврейка равняется любовь, защитой от отвратительной, как соответствующие пальцы, власти служат интеллект, любовь к Родине, гласность и функельшпиль, а главный гений не то что изобрел новый шаттл, а без малого просчитал божий промысел — ну или его транспортную составляющую. И поначалу читать это было немножко стыдно, как слушать любимого родственника, который, то ли подвыпив, то ли расчувствовавшись, объясняет, почему надо любить мамку свою, которая у тебя, понимаешь, одна — и она тебя рОдила, ты понял, нет? Тем более, что как раз публицистичность, монологичность и карикатурность, вызывавшие досаду в первой части, никуда не делись. Заставляя грустно вспоминать, как длинно и печально завершался другой многообещающий цикл, книги которого назывались библейскими строчками.
А потом в тексте возник сам автор, тщетно пытающийся урезонить буянов и прокламаторов — и стало забавно. А потом случился первый сюжетный кульбит — и текст заиграл совершенно иначе. А потом фирменный рыбаковский накал проткнул мое черствое сердце — и я вовлекся. А потом — специально для меня, видимо, — безымянный олигарх и главный благодетель оказался правильным татарином (заменив, очевидно, выбывшего в первой части неубедительного татарина-выкреста, павшего от бритоголовых рук — ну и заодно компенсируя, наверное, удивительную особенность татарского государства Ордусь, в котором есть русские, монголы, евреи, украинцы, узбеки и все советские народы против общего врага — нет только татар, ни единого), — и я важно кивнул. А потом случился второй кульбит, совсем беспощадный и неожиданный — и я понял, как здорово ошибался, считая фабулу сколь-нибудь предсказуемой. А потом книга кончилась на полузамахе и полуобещании, красивом и безнадежном, как мечта о «Стреле». И я поверил, что «Стрела» придет. Рыбакову лучше знать.
Декабрь 2010
