О книгах и вокруг. Питерbook

В апреле 2017 года выступил в рубрике «Лидеры мнений» журнала «Питерbook».

Шамиль Идиатуллин. 5 главных советских книг о том, как и для чего подросток должен выжить

Аркадий Гайдар. Судьба барабанщика
Сереже Щербачову двенадцать, его отец герой войны и директор магазина с персональным автомобилем, мачеха молода и мила, они живут в отдельной московской квартире «хорошо и весело». Самый хороший и веселый день, когда Сережа становится старшим барабанщиком пионерского отряда, оказывается началом бесконечной беды: отца арестовывают за растрату и сажают на пять лет. Через два тусклых года мачеха выходит замуж и уезжает на юга. Сережа, быстро спустив оставленные деньги, попадает под крыло веселого мужичка, который представляется братом мачехи и увозит мальчика в затяжной вояж. Пареньку предстоит стать шнырем в банде воров и шпионов — если, конечно, Сережа не вспомнит, что он барабанщик и сын пусть бывшего, но героя, не услышит голос, который говорит с ним то строго, то тепло и ласково, — и не найдет браунинг.
Доподлинно неизвестно, вправду ли Аркадию Гайдара «снились люди, убитые им в детстве» (Борис Камов, который в 1991 году ввел цитату в оборот, более ею не пользовался, сосредоточившись на апологетике). Но факт, что в вульгарном пересказе «Судьба барабанщика» рифмуется с этой фразой — и факт, что по сути рифмы нет. Повесть вышла в разгар большой чистки, едва не стоила автору благополучия и, возможно, жизни, получила бешеную популярность и подтвердила статус Гайдара не только как актуального, мощного и истового писателя (который большую часть своих текстов помнил наизусть — после долгих мучительных переделок и шлифовок каждой фразы), но и как создателя детской литературы, советской и вообще, не как конгломерата текстов разной степени интересности и дидактичности, а как социокультурного института, нацеленного на воспитание бойцов, умеющих «честно жить, много трудиться и крепко любить эту огромную, счастливую землю, которая зовется Советской страной». За пару месяцев до гибели в бою писатель выдал совсем четкую формулировку: «Без умения, без сноровки твое горячее сердце вспыхнет на поле боя, как яркая сигнальная ракета, выпущенная без цели и смысла, и тотчас же погаснет, ничего не показав, истраченная зря».
Ты нужен в бою — живой. Значит, должен выживать.
Нужная идея — и вообще, и особенно по тем временам.

Владимир Богомолов. Иван
Осенью 1943 года на боевое охранение части, готовящейся форсировать Днепр, выходит Иван Буслов — переплывший ледяную реку опытный разведчик, угрюмый, но самоуверенный, умеющий проскальзывать сквозь тройные немецкие оцепления, собирая ценнейшую информацию, имеющий полномочия связываться через головы офицеров с штабом армии, прошедший фронт, партизанский отряд и лагерь смерти, при ордене, медали и пулевом шраме. Опытному разведчику двенадцать лет. Он живет, чтобы мстить.
Владимир Богомолов стал легендой при жизни, после смерти легенды активно множились — мифами обросли практически все стороны жизни писателя, от его подлинного имени, происхождения и фронтового опыта до степени документальности и достоверности его книг. Но это не слишком важно. Важно, что Богомолов, законченные произведения которого занимают один не очень толстый том, вошел в историю мировой литературы как человек, который донес до читателя новую правду о войне. Даже две правды. Одну — о военной разведке, контрразведке и чудовищной цене почти неслышных слов, которые заставляют равнодействующую миллионов воль вращаться совсем в другую сторону. Этому посвящен великий роман «Момент истины». Вторую — об умении детства, которое вроде бы убили, выживать и мстить так, что взрослым страшно. Об этом великая повесть «Иван», которая поначалу воспринималась как полемический ответ несколько слащавому катаевскому «Сыну полка», потом — сугубо как литоснова фильма Тарковского. Шестьдесят лет спустя повесть пугает: одних — деловитой суховатостью слога, других — очень внятным изложением сути войны.
Читать необходимо.

Юрий Томин. Повесть об Атлантиде
Сашок, с трудом раздирая закусанные мошкой веки, продирается через тайгу, не останавливаясь и не обходя буреломы и болота: останавливаться нельзя, потому что он должен поскорее привести помощь сломавшему ногу брату, а сворачивать нельзя, потому что брат велел идти туда, куда показывает стрелка компаса. Юный почтарь Венька толкает тяжеленную лодку к линии воды: он прохлопал отлив, пока, сжав зубы, гонялся с квитанцией наперевес за недобрым алиментщиком. Трепло Сенька бросается под колеса машины, ворует фотоаппарат и ставит на уши всю милицию района, чтобы схватить богато одетых браконьеров.
Это три из десятка рассказов, вошедших вместе с «Повестью об Атлантиде» в одноименный сборник Юрия Томина, который был напечатан в 1962 году и переиздавался до середины 70-х. Все это время Томин был известен преимущественно как автор сказки «Шел по городу волшебник», экранизированной под названием «Тайна железной двери». На самом-то деле Томин, как это было принято у многих детских писателей последнего советского периода, менял тематику, тональность и вообще вырабатываемый пласт каждые 10 лет. Сперва он был вполне такой Хэм для детей — опять же, так было принято. Да и кому, как не профессиональному геофизику, успевшему поучиться в мореходке, хэмствовать-то еще. Потом Томин писал ироничные школьные повести (наиболее известна «Борька, я и невидимка» — о добром, но языкастом тролле примерно 90-го уровня, который гоняет шайбу, играет в шпионов и доводит учителей, — остальные не хуже), потом — юмористическую фантастику. Дилогия «Карусели над городом» — про инопланетного подкидыша, ставящего на уши мирного учителя физики и его мрачного приятеля-школьника, — является полноценным шедевром, решительно не оцененным публикой.
В тему, заявленную настоящей подборкой, ложатся почти все книжки первого периода — как влитые.

Николай Внуков. Один
Джинсовый костюм, почти новые кеды, носки, трусы, рубашка, перочинный ножик с несколькими лезвиями, пластмассовая расческа, ключи от квартиры, пара булавок (чтобы штаны не мешали кататься на велике) — больше у 14-летнего городского пацана, смытого с катера посреди холодного Охотского моря, нет ничего. Правда, есть еще неплохая реакция, которая позволила Саше вцепиться в ящик и добраться до необитаемого островка. Есть сообразительность, которая помогла понять, чем питаться, где спасаться и как согреваться посреди стылой водной пустоты. И есть мужество, которое заставляет Сашу со смешариковской фамилией Бараш держаться даже после того, как становится очевидно: на берегу мальчика сочли погибшим, а приближающуюся зиму он все равно не переживет.
В 1977 году ленинградский писатель Внуков случайно прочитал в газете «Тихоокеанская звезда» заметку про юного Робинзона, нашел Сашу Барабанова и записал его рассказ, «многое взяв из своего собственного опыта». Опыт у Внукова был богатейшим (в 17 лет ушел на фронт, прошел от Нальчика до Вены, а потом и до Маньчжурии, работал горным мастером, картографом, гидроакустиком и журналистом в самых разных точках страны), как и библиография: он был практически дежурным пером ленинградского Детгиза и писал про все на свете, от космической фантастики до рассказов про индейцев и биографий мореплавателей, писателей и революционеров. Большинство этих книжек теперь читать не очень хочется. «Один», написанный нарочито бесхитростно, — хочется, бешено надеясь на невозможный, честно говоря, хэппи-энд.

Владислав Крапивин. Колыбельная для брата
В передовой школе ЧП: кто-то из учеников украл кошелек практикантки. Обвиняют самого дерзкого, самый дерзкий, отругавшись и потихоньку отплакавшись, принимается искать подлинного вора, попутно находит цепочку несправедливостей, составленную из мелкого рэкета, тихого страха и общепринятых подлостей, — и выходит на священный бой.
Владислав Крапивин был феноменом советского детлита и педагогики: не покидая Свердловска и обходясь почти без реверансов официальной идеологии, он подарил десяток ролевых моделей тысячам подростков, привил понимание собственного достоинства сотням тысяч, а миллионы просто обеспечил прекрасным чтением. При советской власти Крапивина пинали за воспитание в подрастающем поколении излишней самостоятельности и дерзости. Постсоветские критики сосредоточились на менее обоснованных, но более выигрышных обвинениях в лицемерии, слащавости, латентной педофилии либо продвижении асексуальности. Постсоветские обвинения подлы и несправедливы, а вот с древними спорить трудно. Лучшие книги Крапивина впрямь можно изучать как пошаговые инструкции достойного существования в трудную минуту, и автор не всегда это скрывает, четко вбивая тезисы: «Самое трудное знаешь, что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. Может случиться, что правы. Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. Не оправдывай себя чужими правильными словами.»
Это цитата из «Журавленка и молнии», своего рода продолжения повести «Колыбельная для брата». А она, по сути, является ключевой и стартовой как для знакомства с творчеством Крапивина вообще, так и для получения навыков, позволяющих не плакать, а драться и побеждать. А если не победил — потихонечку вставать и драться дальше.
Оригинал