Интервью

«Многобукв», 3 ноября 2020
Шамиль Идиатуллин: «Пока все отдыхают и пляшут — я сижу и пишу»

Шамиль Идиатуллин — журналист и писатель, автор романов «Город Брежнев», «Бывшая Ленина» и «Последнее время», лауреат премии «Большая книга». В интервью для «Многобукв» Шамиль рассказал о работе над миром «Последнего времени», борьбе с творческими кризисами и писательском счастье. Подробности читайте в материале Марты Улыбиной.

В 2019 году вышла книга «Бывшая Ленина», а в 2020 — «Последнее время». Как вам удалось за такой короткий период написать два романа?

После того, как вышел «Город Брежнев», я уже придумал два этих романа и собирался писать их одновременно, по очереди, то главу одного, то главу второго. Но довольно быстро я обнаружил, что это невозможно. Это совсем разные миры и для создания каждого необходимо полное погружение. Я очень долго откладывал один роман ради второго, а второй ради первого. В общем, замечательно бездельничал, что я люблю больше всего, пока не понял, что откладывать работу больше не получается, и один из текстов — «Бывшая Ленина» — берет меня за горло. После нее я выдохнул, подышал немножко и стал дописывать в какой-то степени уже придуманный роман «Последнее время». Надо пояснить, что моя служба и рабочий график заставляют меня ориентироваться на то, чтобы я заходил с начатым текстом в новогодние каникулы — замечательное время, чтобы разогнаться. Если к этому времени нет никакого текста (хотя бы начала), то ты убиваешь все каникулы на то, чтобы войти в него. А если начало уже есть, то из каникул выйдешь почти с половиной текста, либо с третью, или хотя бы с каким-то значительным куском, который жалко бросать. Если жалко бросать, то ты его допишешь. Новогодние каникулы — замечательное время, чтобы спутать себя по рукам и ногам текстом и из него уже не выбираться. Так что, пока все отдыхают и пляшут — я сижу и пишу.

Есть задумки, которые так и не стали текстами?

Я до такого стараюсь не доводить. У меня огромное количество сюжетов и идей, которые я записываю в отдельный файл и на какое-то время забрасываю. Мне нравится придумывать и не нравится писать. Но такого, чтобы я сел писать и не дописал, — не было. У меня журналистская выучка, я не привык работать в стол. Если сел писать, то должен закончить. Это то, что я чаще всего рекомендую молодым авторам — если начали, пишите до конца. Если ты один раз не дописал, то в следующий раз тоже можешь не дописать, в третий, четвертый, пятый. Это не профессионально. Это заставляет терять кураж, самоуважение и твое место под солнцем.

Как вы создавали образ героини романа «Бывшая Ленина» и получился ли он таким, как вы хотели?

Было страшно сложно. Само собой, у Лены есть прототип и не один. И совмещение этих прототипов тоже вызвало немалые затруднения. Но это было интересно и важно для меня. Этот образ — один из ключевых для общества в целом. Это женщина чуть старше сорока, активная, деятельная, малозаметная, работающая и волочащая при этом еще и семью, заботящаяся обо всех, до кого смогла дотянуться. В принципе на таких женщинах наша страна до сих пор и держится. Однако в литературе и кино этот образ не то чтобы сильно раскрыт. Да, у сценаристов и продюсеров давно в ходу иронический термин ТЖД — тяжелая женская доля. Но фильмы и сериалы про ТЖД часто очень легковесные, ходульные и лубочные. Персонажи вроде бы схожи с настоящими людьми, но подлинность теряется ради раз и навсегда отработанного сюжета, в котором героиня находит себе любовь, счастье детям и выходит из всех ситуаций победительницей. В жизни такое бывает, как известно, но очень редко и не с нами. А я хотел показать, как бывает в жизни, по-честному, жестко, драматично, но, чтобы при этом свет в конце тоннеля остался.

Как появился замысел романа «Последнее время»?

Я очень не люблю фэнтези — это такой эскапизм, сладкие грезы, возможность действовать в красивом сверкающем мире, где есть детские правила, рыцари, принцессы, драконы и где добро всегда побеждает зло. Меня это категорически не устраивало как читателя, и я никак не мог понять, почему умные люди такое читают. Мне модульные и конвенциональные вещи не интересны. При этом мне нравилось фэнтези, которое взрывало жанр изнутри, например, «Дочь Железного дракона» Майкла Суэнвика: формально фэнтези, но по сути — нормальная драматическая фантастика, в которой законы мира проверяются на разрыв и сжатие с помощью логики, законов политэкономии, психологии, исторического материализма и так далее. Мне было интересно попробовать обмять давнюю идею погружения нашей настоящей жизни в фэнтезийную среду. Но меня дико раздражало, что это всегда какой-то ограниченный географически и исторически фрагмент. Даже когда кто-то пытался это менять, например, Мария Семенова в романе «Волкодав», она все равно забирала сильно на северо-запад. И авторы, которые пытались делать известное мне южное, восточное, африканское фэнтези, исходили из того, что это как бы периферия либо реального мира, либо мира, придуманного за них почтенными родоначальниками жанра. А прикол фэнтези как раз в том, что мы можем отнести точку начала развития своего мира к любому моменту. И я подумал, а давайте посмотрим, что было бы, если б не было гуннов и крестоносцев, не было рыцарей, переселения народов, мировых религий, покорений пространств. А что, если все, кто жил две-три тысячи лет назад, до сих пор живут там же, где и жили. Из чего они должны исходить, как может выглядеть этот мир? Что будет, если все это вдруг сломается? На этом можно завязать огромную кучу конфликтов — и знакомых нам, и тех, которые должны родиться у этих неизвестных нам людей с неизвестной нам психологией.

Что было самым интересным и самым сложным в работе над этим текстом?

Было интересно придумывать, как работает мир, в котором магия является естественным заменителем науки. В этом мире не было античности в нашем понимании — Рим и Греция были просто локальными образованиями, которыми, по сути, сегодня и являются. Если бы Южная Италия, Срединная Италия и Греция были такими, как сейчас, то у нас в любом европейском языке не было бы до трети слов, заимствованных из латинского и греческого языков. Не было бы понятий, связанных с кучей вещей — от летоисчисления и мер длины до логических принципов. Я попытался обойтись вообще без этих слов, конструкций и философских понятий, но быстро понял, что в рамках нормального языка это абсолютно невозможно. Я сказал «нормального» и «абсолютно» — это латинские слова. И куда от них деваться? Если заменить на «обыденно» и «совершенно», то этот уже дугой слой лексики с немного другими смыслами. И так почти с каждым словом. То есть сперва-то я вроде бы почистил все, что можно, и решил, что ура, обошелся без заимствований, но в следующие читки оказалось, что ничего подобного — все убрать без искажения смыслов невозможно. И я сдался.

Для создания этого мира какие вы использовали источники?

Я изучал книги, монографии и диссертации по фольклору, мифологии и этнографии, читал как жили финно-угры, викинги, северные германцы, вникал, из чего исходили язычники, как образовывались мужские и женские общины, как управлялись внегосударственные образования и так далее. Да, я все это перепахивал, но мне нужна была не историческая достоверность, внутри романа она была завязана на магию. Реальную-то магию никакая научная литература не предусматривает. Конечно, и про магию я читал, и про мифологию смерти, и про обычаи сохранения и возвращения мертвецов, и про загробную жизнь в представлениях народов леса, народов степи, и о том, как положено покойников принимать, и на что колдуют женщины, на что мужчины. Мы сидим на огромной сокровищнице мифов сказаний, обычаев, этники, материальной и нематериальной культуры и все это почти никем не освоено. Я родом из Челнов и из Казани, а это места, которые до того, как стать татарскими, были марийско-удмуртскими, а до этого еще чьими-то. Но мы об этом ничего не знаем, а это страшно интересно. Это офигенный материал. А мы пытаемся в тысячный раз вместо своей истории пересказать чужую — британских эльфов и рыцарей, скандинавских богов и викингов. Но это уже сделали десять-двадцать поколений людей, выросших на таких сказках и преданиях, и мы за ними никогда не угонимся.

Кто первый читатель ваших новых текстов?

Я одновременно отправляю текст редактору в издательство и бета-ридерам. Редактору я говорю, что текст не совсем окончательный, он будет меняться, но не сильно. А бета-ридеры — это друзья или доверенные люди — от пяти до десяти человек, которым я верю. Им интересно то, чем я занимаюсь, и они с любовью читают мои тексты. Но если я где-то накосячил, если что-то им неинтересно или непонятно, они мне сразу скажут. А я потом думаю, в чем они правы, а в чем нет, и есть ли смысл менять текст по их подсказкам и замечаниям.

Как вы справляетесь с творческими кризисами?

Я стараюсь не садиться за текст, если у меня нет уверенности, что напишу его в сжатые сроки, иначе это все выльется в «Город Брежнев». Этот роман я писал кусками больше десяти лет. Много материала просто пропало. Я написал пролог и дальше не писал полгода или год. Потом написал первую главу и опять отвлекся. Потом придумал всю первую часть и снова пауза. А когда я все-таки сел дописывать, выяснилось, что большая часть того, что было придумано, уже вылилось в другие романы — не дословно, но интонацией, героем, сюжетным поворотом. И мне пришлось все переписывать заново. Больше я такого не хочу, поэтому не буду никогда отвлекаться от начатого текста.
Но если ступор возникает на короткой стадии, например, у меня нет сил сегодня — не могу и все, что тут сделаешь? Тогда я понимаю, что завтра придется встать в шесть утра и поработать побольше. Надо себя наказывать, иначе это выльется в длинный простой. Внятный совет могу дать только один — если у тебя есть хоть чуть-чуть подозрение, что ты сядешь за текст и он тебе надоест или что ты сможешь от него отвлечься — лучше не садиться. Я противник подхода «Главное ввязаться в бой, а там кривая вывезет». Я предпочитаю хорошо спланированные проекты, обеспеченные моральными и психическими ресурсами, и конечно — запасом времени.

Сталкивались ли вы с тем, что написанное вами реализуется? Как вы думаете, почему так происходит?

Я пишу и реалистичные вещи, и фантастику, и фэнтези, как выяснилось, но всегда исхожу из набора возможностей, которые примеряю на себя. Если я считаю, что это возможно для меня, значит, это возможно и для героя. И наоборот, на герое я стараюсь испытать большую часть неприятностей, в которые сам бы не хотел вляпаться. Это как раз один из смыслов литературы — модельность. Литература прогоняет героя через предельные, иногда не совместимые с жизнью модели для того, чтобы не прогонять через них живых людей. Бывают другие вещи, которые меня заставляют вздрагивать. Например, в «Бывшей Ленина» все ходят в масках, а признаком страшной болезни является отсутствие обоняния. В 2019 году это была игра ума, в 2020 это оказалось реальностью и правда заставило меня напрячься. Это не потому что я накаркал, просто так совпало.

Что вы чувствуете, когда текст дописан?

Счастье абсолютное. Дикое счастье. И я поделиться им ни с кем не могу, потому что мои-то спят в это время, я же в ночи работаю. Я встаю и какое-то время хожу чумной по комнате, радуюсь, чайку себе наливаю. С утра дожидаюсь, когда народ проснется и хвастаюсь. При этом понятно, что работы еще предстоит куча. Надо будет перечитывать, соединять куски, наверняка вылезут какие-то заусенцы, несовпадения, лишние или пропавшие герои. Но главное, что текст уже существует. Вчера еще его не было — даже до того, как ты написал последние пять слов, его не было. А сейчас — он есть. И теперь можно делать с ним все, что угодно: сжечь, как Гоголь, отрихтовать, довести до гениального уровня, скомкать и выкинуть, положить в стол. Это совершенно потрясающее ощущение счастья и облегчения. Это значит, что завтра я наконец лягу спать. И еще я смогу смотреть сериалы и читать книжки, что я себе запрещаю на последней стадии работы. Поэтому счастье получается тройное.

Оригинал

Вернуться к списку интервью