«Мир фантастики», август 2022
«Я пишу для одного читателя — для себя»
Беседа с Шамилем Идиатуллиным
Писатель и журналист Шамиль Идиатуллин известен тем, что никогда не повторяется. Он мог бы по сей день километрами строчить ужастики о подростках после успеха романа «Убыр», который «Мир фантастики» в 2012-м назвал лучшим хоррором года, или сочинять бесконечную сагу о позднем СССР, продолжающую реалистический и отчасти автобиографический «Город Брежнев», но вместо этого всякий раз пробует что-то новое. Однако раз в несколько лет автор, проявляя удивительную пунктуальность, возвращается к фантастике. В 2022 году он выпустил сразу две фантастические книги: роман о подростках из 1985 года «Возвращение „Пионера“», публиковавшийся ранее в формате аудиосериала, и сборник повестей и рассказов «Всё как у людей». О причинах этого «вечного возвращения», о сквозных темах и мотивах, объединяющих пёстрое творчество автора, и о размывании литературного канона с Шамилем Идиатуллиным побеседовал книжный обозреватель Василий Владимирский.
Шамиль Шаукатович Идиатуллин родился 3 декабря 1971 года в Ульяновске, сейчас живёт в Москве. Профессиональный журналист с 1988 года, ныне работает в ИД «Коммерсантъ». Как писатель дебютировал в 2005 году, когда издательство «Крылов» выпустило его технотриллер «Татарский удар». На счету писателя также романы «СССР™», «За старшего», «Город Брежнев», «Бывшая Ленина», «Последнее время». Кроме того, под псевдонимом Наиль Измайлов вышли имевшие большой успех мистические романы для юношества «Убыр» и «Убыр. Никто не умрёт», а также детская фантастическая повесть «Это просто игра». В 2021 году в электронном формате появился «попаданческий» роман «Возвращение„ Пионера“» (в этом году выходит в издательстве «АСТ»).
Произведения Идиатуллина неоднократно становились лауреатами разнообразных премий, в том числе «Новые горизонты» и «Большая книга» (дважды). Журнал «Мир фантастики» дважды отмечал произведения писателя в своих итогах года: роман «Убыр» победил в номинации «Мистика и хоррор — 2012», а роман «Последнее время» — в категории «Лучшая отечественная книга — 2020».
Попаданцы в пионерских галстуках
– Шамиль, я смотрю на заднюю сторону обложки вашего свежего романа «Возвращение “Пионера”», и читаю, что автор – «дважды лауреат премии “Большая книга”». Между тем сам роман – хардкорная фантастика: экспериментальный космический корабль, путешествие во времени, пионеры из условного 1985-го переносятся в условные 2020-е, и так далее. Что позволяет успешному автору «основного потока», обладателю аж двух крупных литературных наград, несмотря ни на что сохранять интерес к нашему «несерьезному жанру»?
– Во-первых, я пишу для одного читателя — для себя. А этот читатель, так вышло, с детства особенно любил и ценил именно фантастику. Она учила думать, она расширяла горизонты, она была интересной и увлекательной, и она дарила надежды, заставлявшие мириться с самыми скучными моментами так называемой реальной жизни. Почти все подростки увлекаются НФ, но большинство вырастает из нее, как из старых ботинок. Я так и не вырос — точнее, фантастика как жанр и явление успела вырасти гораздо быстрее и мощнее. Зато я кое-чему научился.
В детстве фантастики, как и вообще хороших книжек, страшно не хватало, и примирение с этим было одной из самых досадных сторон жизни. Потом я не только все понял про спасение утопающих, но и худо-бедно научился действовать в режиме «сделай сам». Если я впрямь сколь-нибудь успешный автор, как-то стыдновато закладываться на то, что кто-то за меня напишет нужную мне книгу. А на то, что такая книга меня полностью устроит, закладываться глуповато: вкусы у меня странные и дикие.
В частности — это мы уже переходим к «во-вторых», — «условные 1985-й и 2020-е годы» меня категорически не устроили бы. Мне надо, чтобы это были правдашние 1985-й и 2021-й, со всеми их особенностями, обычностями, запахами, модой и социально-политической обстановкой. Мне как раз этого не хватает в литературе — жесткой привязки к подлинным обстоятельствам места и времени. Фантастика обнесена ими совсем несправедливо. Вот я и восстанавливаю справедливость — чисто для себя. Но всерьез, как бы жанр и его любителей ни обзывали.
Алгоритм-то прост, как стамеска: ты понимаешь, что прикольно было бы поиграть в обратных попаданцев: перебросить героя не из сегодняшнего дня в 1942, 1280 или 3220 год, а из моего детства — в мою, тэскэть, упругую зрелость, причем более-менее меня и перебросить, только более умного, прокачанного в разных областях, да еще в трех лицах и ипостасях, — но при этом совсем звонкого пионера, каким я в 85-м и был, может, даже более заскорузлого. Перебросить и полюбоваться тем, что этот пионер почувствует, насколько поймет и как решит действовать — особенно если прекрасное далеко окажется не совсем прекрасным и не совсем жестоким, а просто чужим, равнодушным и не для предыдущих поколений собранным, как и положено всякому будущему. А полюбоваться этим можно, лишь размотав нормальную такую внятную историю. И если ее нет, надо писать самому. Соскочить уже не удастся: хочется же узнать, чем все кончилось. Не допишешь — не узнаешь. Так это обычно и происходит.
– А не лучше ли подходит для этих целей «новая искренность», «сверхновая искренность» или как там называется направление, которое сейчас активно продвигают? Не пора ли, как призывают некоторые коллеги-писатели, оставить все эти утомительные постмодернистские игры, все эти художественные условности, в XX веке? Иными словами: почему все-таки фантастика? Мне кажется, «я читал ее в детстве» — не исчерпывающее объяснение. Мало ли чем мальчики в детстве занимаются.
— Про направления искренности не знаю, честно скажу. Я и без них стараюсь всегда быть искренним, насколько бы ни завирался. А уж как назвать, что получилось, — забота не моя. И даже не читателя, а критика или литературоведа, если до него дело дойдет (очень надеюсь, что нет).
Я швыряю интересных мне героев в интересную мне историю и с замиранием сердца слежу за тем, как они выкарабкаются, если смогут, конечно. Условностей как и, боюсь, особой художественности, там нет — все, наоборот, весомо-грубо-зримо-болезненно. Для обеспечения этого подхода, как правило, хватает того, что самого меня терзает в текущем моменте — надо только чуть обострить. Поэтому большая часть моих книг вполне реалистична, а их действие происходит здесь и сейчас. Обычно принято в этой связи упоминать «Бывшую Ленина», которой Редакция Елены Шубиной открыла серию «Актуальный роман» (очень крутая серия получилась, кстати), но и остальные книги у меня вполне злободневные. Это принцип. Даже «Город Брежнев», действие которого происходит в 1983 году, местами, многие говорят, пугающе современен. Да я и сам офигевал, пока собирал материал и писал.
Когда небольшого сюжетного обострения недостаточно, приходится раздувать и доводить проблему до логического завершения. И книга становится фантастической.
Этих полутора методов мне достаточно. Новые подтягивать Уильям Оккам не велел.
– Понимаю, вопрос уже навяз на зубах, но лучшего способа кратко сориентировать читателя пока никто не придумал. Какие референсы вы использовали в «Пионере»? Грубо говоря, на что похож этот роман?
– Я не люблю фанфики, римейки и литературные игры с попяченными героями и сюжетами. Ни читать их не люблю, ни писать. Но этот роман родился из киношной заявки, а в заявках положено указывать референс. У меня были указаны «Москва-Кассиопея», «Life on Mars» и «Stranger Things». Писал я «ВП», естественно, без оглядки на них и на что бы то ни было, как и без намерения вкрячить то, что получается, в стройный ряд на давно ожидающей полочке. Значимым было, скорее, нежелание свалиться в детсадовскую легковесность повестушек типа «Ищите нас в космосе» Дмитрия Евдокимова или «Пятеро в звездолете» Анатолия Мошковского, которые умудрились ввести в раздражение меня, юного всеядного, сорок лет назад.
Понятно, что референсы и сравнения возникали и будут возникать сами собой. Причем не только у читателей, но и, в первую очередь, у героев, медийный багаж которых в силу возраста и происхождения куда скуднее нашего — так что любое совпадение они четко проговаривают, а местами и напевают. Тот, у кого в детстве было два любимых кинофильма, три грампластинки или пять видеокассет, помнит их посекундно. А тот, кто успел почитать и посмотреть чуть больше, не увернется, конечно, от сравнений сразу на нескольких уровнях.
На уровне названия и фабулы это, естественно, «Возвращение» Аркадия и Бориса Стругацких и «Возвращение со звезд» Станислава Лема. На уровне стартового приключения — фильм Валентина Селиванова «Большое космическое путешествие» и дилогия Ричарда Викторова «Отроки во Вселенной» с плавным переходом в сериал Павла Арсенова «Гостья из будущего» и его литературную основу, повесть Кира Булычева «Сто лет тому вперед». На уровне интонации, наверное, более-менее вся любимая мною советская детская (и не только) фантастика (и не только): в первую очередь, пожалуй, «Главный полдень» Александра Мирера, «Карусели над городом» Юрия Томина и, само собой, «Голубятня на желтой поляне» Владислава Крапивина, плюс менее очевидные и в основном почему-то ленинградские и уральские рассказы Ольги Ларионовой, Андрея Балабухи, Валерия Попова, Сергея Другаля и Александра Чуманова, а также повесть Эрнста Бутина «Лицом к лицу».
Хм. Короче, вопреки нежеланию быть на кого-то похожим я нечувствительно написал оммаж позднесоветской подростковой фантастике — в том числе мне незнакомой, вроде «Пурги над “Карточным домиком”» Игоря Ефимова и «Проекта АЦ» Валерия Алексеева, которые я прочитал только после того, как с ними сравнили «ВП» умные читатели, а до того о таких замечательных книжках даже не слышал почему-то.
Примечательно, что читатели усердно ищут и находят подобия только первой половине книги, хотя главная-то вторая.
– Чего в «Пионере» больше: ностальгии по условному Советскому Союзу вашего детства – или, скажем обтекаемо, социальной критики? Кому вообще адресована книга – читателям, которые вздыхают по временам, когда «трава была зеленее», или какой-то другой аудитории? И, кстати, нет ли тут пересечений с «Городом Брежневым», который начинается как раз с эпизода в пионерском галстуке, то есть, пардон, пионерском лагере?
– Обтекаемо же отвечу, что социальная критика в мои задачи точно никогда не входит, ну и ждать ностальгии от автора «Города Брежнева», согласен, странновато. Ностальгии нет, конечно, а пересечения наверняка есть, — и есть нормальная тоска по детству, когда трава, вода, юбки… тут каждый может сам вставить обидные именно ему потери. С одной стороны, как учит нас товарищ Кушнер, времена не выбирают, в них живут и умирают, с другой, как учат нас товарищи Жвалевский и Пастернак, время всегда хорошее, а с третьей товарищ Сталин учит, что оба хуже. Каждый выбирает сторону сам. Мне было интересно забежать со всех сторон и рассмотреть, переключая оптику. Я, как и герои, в 1985 году был пионером последнего года. За сорок без малого лет этот пионер оброс мясом, жирком, складчатой шкурой, а также кучей забот, обязательств и интересов. Но совсем в них пионер не растворился. Его можно отделить, потрясти, заставить вспомнить, о чем мечтал и чему клялся — и оценить то, что вокруг, с этой давно потерянной вроде точки зрения. Такое как минимум интересно и, честно говоря, полезно, хоть и больно.
Писал я, повторю, для себя — ну и, возможно, для ровесников, внутри которых еще не растворились свернувшиеся куколками пионеры. Я вообще уверен, что каждый автор всерьез может рассчитывать на понимание только своего поколения. Остальное человечество тупо его не поймет, потому что не понимает суммы тогдашних забот и радостей, языка, сленга и отдельных особых словечек, оно не стояло в тех же очередях, не читало те же журналы, не слушало те же группы и носило не те штаны не тем манером. А дальше вполне по Стругацким: зашел ровесникам — везенье, понравился тем, кто постарше — удача, показался интересным тем, кто младше — чудо. А от судьбы не уйдешь.
Индустрии нет
– Другая ваша книга 2022 года – сборник «Все как у людей». В этот сравнительно небольшой томик вошла почти вся ваша малая и средняя проза, написанная с момента литературного дебюта, за семнадцать лет. Что не так с рассказами, почему вы столь неохотно обращаетесь к этому жанру?
– Наверное, потому, что я с самого начала решил писать прозу не так, как пишу газетные тексты. То есть чтобы вообще ни в одном пункте не совпадать. И роман как несовпадающий формат идеален: там с самого начала и до очень отдаленного финала, до многократного переписывания, до слога, стиля, ритма, манеры повествования, выстраивания композиции, постановки клавиатуры и каждого компонента текста все абсолютно не похоже на работу для газеты. А вот малая форма похожа — как минимум размером и трудозатратами. Среднестатистический рассказ пишется примерно столько же, сколько серьезная статья, и строк там примерно столько же. Соответственно, моторика автоматом толкает набивать эти строки журналистским, а не литераторским макаром. А так нельзя.
Ну и мой основной читатель в моем же округлом лице предпочитает крупную форму малой. Приходится соответствовать как автору. Поэтому осознанно я пишу только романы, а малая форма возникает оттого, что обстоятельство попутало. В сборнике я объяснил это довольно подробно и предметно — для того и писались послесловия к каждому тексту.
– В сборник включено несколько вполне стивенкинговских страшилок, но по большому счету своим для отечественных поклонников хоррора вы стали после выхода «Убыра», двухтомного романа взросления с эндемичной татарской нечистью. Как вы считаете – сейчас, десять лет спустя, у русскоязычной литературы ужасов есть перспективы? Или, перефразируя известный афоризм, жить нынче страшнее, чем читать?
– Хоррор и как развлечение, и как метод исследования весьма интересен, гибок и полезен. Другое дело, что удачные примеры связаны с длительным и комплексным индустриальным развитием. Мировой хоррор стал доходным, респектабельным и массовым лишь потому, что развивался во все стороны: книги, кино, комиксы и видеоигры подпитывали друг друга, обеспечивая ураганную синергию. А развитие в респектабельной форме случилось лишь потому, что выросло поколение, желавшее перетащить свои стыдные удовольствия из pulp fiction и B-movies в мейнстрим. Так сотни талантливых творцов обеспечили не только удовольствие миллионов потребителей, но и воспроизводство тысяч новых творцов: Стивен Кинг породил не только Джо Хилла, но и Дэна Симмонса с Юном Линдквистом, а тропа, проложенная Уэсом Крейвеном и Дарио Ардженто, давно стала запруженным автобаном.
В России именно что индустриального развития нет, жанр, насколько я могу судить, развивается усилиями одного импринта, пары фэнзинов и нескольких кинопродакшнов. Это вполне героические и местами успешные усилия, но ни ураганного распространения, ни сколь-нибудь заметного роста фан-базы я не вижу. Во времена моей юности такое неодобрительно называли застойными явлениями, сейчас это, наоборот, сойдет за похвальную стабильность. Не плющат и не давят пока — и на том спасибо.
Очень жаль, конечно: жить потому и страшнее, чем читать, что медиа эти страхи не отрабатывают, не препарируют, не позволяют обществу осмыслить и справиться с ними — в чем, собственно, и состоит один из смыслов существования медиа, в том числе развлекательного.
– Каждый ваш роман написан в новом жанре, от ностальгического реализма и политического НФ-триллера до этнохоррора и неканонической «попаданческой» прозы. Есть ли какой-то общий мотив, общая тема которые их объединяют? Или, может, несколько сквозных тем? Только не говорите: «нет» – так не бывает.
– Есть, конечно. Я давно жду, когда же меня разоблачат как самозванца, который раз за разом пишет примерно одно и то же, просто маскирует это разными героями, мирами и сюжетами. Потому что у меня почти всегда получается триллер — да, то шпионский, то мистический, то мелодраматический, но суть-то едина, — и почти всегда про семью и остальной мир, который не семья, про то, как держаться своих, отличать чужих и защищать первых от вторых. Для меня эта тема главная с самого начала, и она страшно болезненна и вечно актуальна: см. новости, соцсети или просто в окошко либо через плечо.
Срезал!
– В романе «Последнее время» вы ближе всего подошли к фэнтези. И, судя по откликам, язык этого романа сильнее всего раздражает публику – в комментариях пишут: «не продраться». Вы без раскачки погружаете читателя в фэнтезийный мир с первых страниц – пока не определишься с контекстом, непонятно, где существительное, где прилагательное, где глагол и «кто на ком стоял». Это для того, чтобы отсечь торопливых и невнимательных, или были какие-то другие задачи?
– Что называется, так получилось. Ни цели, ни намерения, ни даже подозрения, что выходит ровно так, у меня не было. Я потом уже, когда книжку напечатали, вспомнил, что сам как читатель выкатывал аналогичные полупретензии-полувосторги, например, «Сердцу Пармы» Алексея Иванова: мол, первые сто страниц там перенасыщены непонятными словами, которые никак не объясняются, а потом стартует прозрачная внятность. Иванова я, понятно, подозревал именно что в желании отсечь лишнего читателя, неподготовленного или просто нелояльного. Сам я исходил из другого желания: уронить читателя в абсолютно вроде бы чужой мир, который очень постепенно поворачивается и вдруг оказывается вполне знакомым и родным — как это происходит, например, с картой в начале книги. Разжевывание без необходимости унизило бы героев – у которых и так трудностей полно, а тут еще на пояснения отвлекайся, – а также обворовало бы читателя, которому в кайф дойти до всего самому.
Слов, понятий, правил и деталей я, понятно, придумал до фига. Но большую часть использовать не стал, те, что донес до текста, постарался распределить более-менее равномерно, наконец, совсем уж неузнаваемых слов и конструктов в «Последнем времени» минимум: основной массив, как мне представлялось, хоть и не без напряга, но узнаваем.
Такой была идея. Сетования «ничего не понятно» показывают, что удалась она не совсем. Тот факт, что сетований гораздо меньше, чем удовлетворенных отзывов, позволяет надеяться, что в целом таки удалась.
– «Последнее время» единственный ваш роман, где действие разворачивается не среди городских многоэтажек, не на заводе и не в урбанизированном современном поселке, а натурально меж лесов, полей и рек. Город – важная часть хронотопа, естественная среда для ваших героев. Чем вызван такой выбор – и как же с красотами родной природы?
— Природа там как раз родная, что легко обнаружит любой внимательный читатель. Остальное диктовалось сюжетом, который отталкивался от исходно нашей истории, пошедшей не нашим путем сотни или даже тысячи лет назад. Эта история не знала базовых для нас понятий войн и побед, перекраивающих карты континентов, империй, колонизаций, переселений народов, мировых религий, государственных языков и всех сопутствующих обстоятельств. Пришлось придумать новые базовые понятия и принципы, причем сразу для трех цивилизаций, в разной степени вовлеченных в альтернативное мироустройство — а заодно предусмотреть варианты мирного и конфликтного взаимодействия ойкумен (леса, города и степи) и сюжетов (скажем так, хайтек-биопанка, среднефеодального «темного фэнтези» и кочевого эпоса). Это было непросто, зато интересно.
– Отдельная категория читателей фантастики – любители считать заклепки, ловить автора на фактических неточностях, подлинных и мнимых. Не так оно было, совсем не так! Хватает «заклепочников» и среди ваших читателей. Причем речь не только о квазиисторических «Пионере» и «Городе Брежневе», но и о «Последнем времени», и даже «Убыре». Нет на карте Татарстана района Аждахаево! А у вас в романе есть – непорядок. Откуда такая страсть к подсчету заклепок, стремление непременно привязать условный, по определению вымышленный мир художественного произведения к миру реальному?
– Кое-что, думаю, объясняется привычкой искать в книжках не удовольствие, а блох — эту привычку здорово подкормили халтурные издания. Многое объясняется особенностями характера, описанного, например, в рассказе Василия Шукшина «Срезал». И почти все объясняется комплексом превосходства, удачно сочетающимся с полным отсутствием эмпатии — инфантильным сочетанием, распространенным, к сожалению, у названной категории. Мне еще повезло, меня эта категория почти не читает и не знает. А вот коллег жалко.
– При всем вашем интересе к фантастике, любви к Стругацким, только в двух романах вы затрагиваете тему будущего – дебютном «Татарском ударе» и в «СССР™», утопии с предсказуемо печальным финалом. Причем в обоих случаях вы говорите о ближайшем, локальном будущем, а ни в коем случае не о светлом – или тёмном – завтрашнем дне всего человечества. Это от скептического отношения к любым долгосрочным прогнозам?
– Довольно обидные ваши слова, профессор. И «Татарский удар», и «СССР™» не про будущее, а про современность, чу-уть-чуть отвернувшую от текущей – на тот момент – под воздействием не очень фантастического допущения. То же настоящее, но вполоборота, причем на сравнительно небольшой части суши.
Картины отдаленного будущего меня не очень волнуют. Ни как читателя: ведь более-менее все интересные варианты я изучил, а неинтересные и изучать неинтересно. Ни как писателя: ведь хорошие книги — они про людей, а не про искусственный разум, освоение пояса астероидов, войны и первый контакт. Если в будущем люди особо не изменятся, зачем городить огород с их перетаскиванием в далекий век? А если изменятся, то мне не дано угадать, как именно. И в любом случае угаданное мной будет либо подбиранием крох за великими предшественниками, либо мертворожденным концептом, заставляющим меня писать о левых и мне совершенно неинтересных темах и проблемах.
Моя задача — возделывать свою грядку, накрывать поляну или, если угодно, охранять периметр смысла, и все они существуют вот здесь и вот сейчас. И куда я нафиг с них?
Я отступил от этого правила всего разок, когда написал рассказ для новогоднего номера журнала L’Officiel Voyage. Меня попросили пофантазировать про встречу Нового года в будущем, и в журнале «Дедовский способ» так и вышел с подзаголовком «Новый 2050 год» – в сборнике «Всё как у людей» этого подзаголовка нет. Я послушно пофантазировал, пытаясь быть добродушным, но честным. Получилось, по-моему, весело и печально, но некоторые читатели даже в этом повествовании нашли повод для оптимизма. И это правда радует.
«Кареглазый Громовик» из того же сборника, кстати, тоже вполне про будущее — но так его, к счастью, мало кто атрибутировал.
«Как читатель я туповат и старомоден»
– И снова к вопросу о литературном каноне. Алексей Иванов, Андрей Рубанов, Алексей Сальников, Эдуард Веркин, Татьяна Замировская, Анна Старобинец – все это авторы выдвигались на жанровые премии и кое-какие награды даже получали. В то же время отечественное сообщество любителей фантастики за редкими исключениями принимает таких писателей в штыки, а читатели, на фантастике не фокусирующиеся, читают как обычную прозу. Где, на ваш взгляд, лежит водораздел, граница между «жанром» и «не-жанром», и почему в последние годы она становится все более зыбкой?
– Граница проходит по людям — и эта граница не между «жанром» и «не-жанром», а, скажем так, между «литературой» и «не совсем». Упомянутые авторы — навскидку я бы добавил еще Марию Галину и Линор Горалик, — пишут про настоящие проблемы настоящих людей, пишут мастерски, сердцем и уникальным слогом, который узнается по одному абзацу, если не строчке.
Время, место, сеттинг и фабула могут быть совершенно небывалыми или, наоборот, традиционно фэнтезийными, сайфайными, сказочными или хоррорными, но если книга про людей, про нас, про наши беды и способы выживания, то это литература.
То, что «не совсем», ценится за иное — за гладкий слог, стандартную сборку, стереотипность героев и врагов, стройность сюжета и доступность шуток, в общем, за почесывание начесанного, сладостное и бесконечное. И это проблема не жанра, а авторов и читателей. Сергей Жарковский, Андрей Лях и Ася Михеева — патентованные фантасты, но их книги — литература, и я их, книг и авторов, фанат, в то время как большинство упомянутого вами сообщества — нет. А титанов самиздатовских фантплатформ, поднимающих миллионы на привыкших к ежедневной главке подписчиках, не берут в «боллитру» не потому, что эти титаны фантасты, а по той же причине, по которой в «боллитру» не берут богов нефантастических самиздатовских платформ.
— Постойте-постойте! Я же не спроста процитировал фразу с обложки «Возвращения “Пионера”», где упомянута «Большая книга», но ни слова не сказано, что автор лауреат «Новых горизонтов» и дважды лауреат премии журнала «Мир фантастики». То есть нам дают понять, что хороший автор фантастику писать не может, а если он ее все-таки пишет, то на этом лучше не акцентировать внимание – простим ему этот малый грех.
— Могу предположить, что дело не в спесивости, а в нежелании превращать обложку в титры фильма с участием Дона «Дракона» Уилсона, в которых подробно перечислялись спортивные регалии артистов (и которые составляли лучшую часть фильма). А заодно в издательской традиции: примерно так автор аттестован на четырех последних книгах, три из которых — откровенная ничем не прикрытая фантастика. Которую Редакция Елены Шубиной выпускает вот так же откровенно, ничем не прикрываясь, не сдерживаясь и не оглядываясь на скептиков и хейтеров. Из шести названных вами авторов РЕШ издает четверых. Это, по-моему, куда более веское доказательство любви, вполне акцентированного внимания и уважения к фантастике, чем реверансы любым премиям и инстанциям.
– В конечном итоге вот такое стирание границ между фантастической литературой и «литературой вообще» – оно фантастике на пользу или во вред?
– Не во вред точно. Оно бы, возможно, вредило специфическим поджанрам, с трудом пролезающим в мейнстрим по тактико-техническим характеристикам — например, твердой НФ. Но, к сожалению, в отечественной фантастике нет не то что авторов, сколь-нибудь сопоставимых с Грегом Иганом или Нилом Стивенсоном — у нас за двумя-тремя не делающими погоду исключениями вообще нет попыток написать «твердую НФ». Это сильно печалит лично меня, зато делает безоговорочным расклад: легитимизация фантастики в общем каноне — это хорошо. Она помогла западной литературе, в мейнстриме которой фантастика последние лет двадцать уже не трэш-метастаз, а одна из несущих колонн. Она потихоньку меняет и наш культурный ландшафт.
Кому вредит популярность вышеупомянутых авторов, широкое использование фантастических методов вполне мейнстримовыми писателями вроде Евгения Водолазкина, Евгении Некрасовой или Гузель Яхиной (все РЕШевские, отмечу для протокола), а также то обстоятельство, что два главных писателя страны, на радость всем регулярно оживляющие интерес к литературному процессу, Виктор Пелевин и Владимир Сорокин — стопроцентные фантасты? Никому. А тот, кто ощущает себя пострадавшим, сохранит ощущение в любом ином случае.
– Антиутопия, фэнтези, научная фантастика, хоррор, постапокалиптика, магический реализм – какой из маршрутов, по которым движется наш многоликий «жанр» ближе вам как читателю и по какому вы планируете двигаться как писатель?
– Как читатель я туповат и старомоден, НФ и хоррор — точно да, остальное, скорее, нет. Антиутопия, постапок и фэнтези больно уж модульные, а от магического реализма меня отпугнул прекрасный писатель – тоже не чуждый фантастике – и мой коллега по «Коммерсанту» Юрий Буйда. Однажды на нашей совместной встрече с читателями он рассказал, что этот термин сто лет назад придумали фашисты для описания творческого метода, призванного вдохновить итальянцев на вполне определенные национальные свершения.
Это не значит, конечно, что я прямо гарантирован от перечисленных маршрутов. Я лет десять назад с усмешечкой заявлял, что в одном уверен абсолютно: никогда, мол, не напишу дамский роман и фэнтези. А потом написал «Бывшую Ленина» и «Последнее время» — не то чтобы эталонные образцы, но, тем не менее, книги, обладающие несомненными признаками названных поджанров. Так что зарекаться от чего бы то ни было глупо. Но пока надо дописать роман, в котором я по понятным причинам застрял в конце февраля — реалистический, про серийного убийцу. И надо, конечно, дожить до мира. Вне этого мира, главного и единственного, существование создателей миров большого смысла не имеет.
