«Идель», №8, 2012
ШАМИЛЬ ИДИАТУЛЛИН: БЕСКОНЕЧНАЯ ГОНКА НА КУРАЖЕ
Галина ЗАЙНУЛЛИНА
Полку известных соплеменников, которыми Татарстан может гордиться, прибыло. Просим любить, жаловать и знакомиться с текстами – Шамиль Идиатуллин, журналист и писатель. Родился 3 декабря 1971 года в Ульяновске, вырос в Набережных Челнах. Профессионально работает в журналистике с 1988 года. 9 лет – в газете «Известия Татарстана» (позднее преобразованной в республиканское издание «Время и Деньги»), последние годы – заместителем главного редактора. Одновременно с 1994 года был собственным корреспондентом Издательского дома «Коммерсантъ» в Татарстане. В 2001 году стал главным редактором «Коммерсанта» в Казани. С ноября 2003 года работает в московском офисе ИД «Коммерсантъ» руководителем регионального отдела.
Однажды обнаружив, что не может «удержать плотно взявшую его за горло историю», дал волю воображению. Дебютировал в 2005 году романом «Татарский удар», в котором заметной деталью сюжета было введение сил НАТО в Россию. Известен также как автор романа «СССР™» (тоже про конфликт строптивого региона с метрополией) и повести «Эра Водолея», опубликованной на страницах журнала «Знамя», ряда статей и эссе, посвященных актуальным проблемам фантастики. В 2012 году под псевдонимом Наиль Измайлов издан третий роман Идиатуллина, «Убыр» – страшная сказка про детство. Лауреат премии им. В. И. Савченко «Открытие себя», врученной на фестивале «Портал-2011» (Киев) за роман «СССР™». Женат, отец двух детей. Живет в Москве.
Герои всех книг Идиатуллина – интеллигентные мусульмане с татарскими корнями. Их романное бытие полно приключений, подвигов и чудных открытий, поскольку фантастические допущения, которые измышляет автор, работающий в жанрах социальной фантастики и альтернативной истории, нестандартны, а развитие допущений филигранно и сложно-переплетено. Надеемся, что столь же увлекательным будет и наш разговор с Шамилем на страницах «Идели».
– Твои отрочество и юность пришлись на не самый лучший период в истории Автограда.
– Я не считаю время, которое прожил в Набережных Челнах, не лучшим в их истории – если, конечно, не считать, что период был не лучшим именно из-за моего присутствия.
То есть да, именно в это время Челны были сняты с московского обеспечения и чуть ли не первыми в Союзе ввели продовольственные талоны, переименовались в Брежнев и начали деятельно пестовать гопничество с махычами комплекс на комплекс. С другой стороны, на общем сыто-унылом фоне город был зверски инновационным и подвижным. Последняя удавшаяся всесоюзная стройка. Мощный жилстрой, ежегодно даривший счастье тысячам семей. В некоторых школах первых классов было столько, что алфавита еле хватало – до «л» и «м» точно доходило, а дальше не помню. Да и в моем элитном как бы классе матшколы было 42 человека. Вроде тесно, а на улицу выйдешь – пустота, простор да свист: ветродуй вдоль километрового проспекта, человека только так сносит. Была в этом какая-то тревожная романтика.
Я был, конечно, мальчик книжный и ленивый, драться стенка на стенку не ходил – но рассказы слушал с болезненным интересом, и одно время даже, как многие приятели, таскал нунчаки в рукаве. Смешно сейчас вспомнить. Хотя, может, и вспомню когда-нибудь основательно – от идеи написать книжку про детство, действие которой происходит примерно в 1984 году, я окончательно не отказался.
– Родители у тебя камазовцы?
– Конечно. Отец в начале 1974 года поехал автозавод строить, а нас к концу года вытащил, когда получил квартиру – первую собственную квартиру в истории нашей семьи. Я, кстати, тоже камазовец. У меня первая запись в трудовой книжке звучит как то ли модернистское стихотворение, то ли шпионская шифровка: «оператор вычислительных машин ЛВЦ РИЗ ПО КамАЗ». И журналистом я оказался вполне камазовским – примерившись в совсем нежном возрасте.
Вышло случайно и почти юмористически. Лет в двенадцать меня в очередной раз сослали на пол-лета в заводской пионерлагерь. А почти все друзья и одноклассники, гады, остались в городе и занимались чем-нибудь страшно интересным (как представлялось мне из ссылки). Я лагеря недолюбливал, потому что там был режим, тихий час и все такое, к тому же купались мы по каким-то диковинным причинам раза три за смену. Зато там были экскурсии. Вот после одной из них, в катакомбы Аджимушкая, я тоскливо слонялся по коридорам, придумывая, как бы соскочить с тихого часа, и нарвался на старшую пионервожатую. Ей надо было срочно смастерить стенгазету, а у меня была репутация начитанного болтуна.
В общем, от оздоравливающего сна я отмазался – и написал первую в жизни заметку, про Аджимушкай как раз. Насколько я помню, она почти наполовину состояла из пересказа документальной книжки про местных героев, которую я купил в Керчи и немедленно прочитал. Тем не менее, лагерный народ и руководство были впечатлены. Тогда же я в первый, но далеко не в последний раз услышал вопрос, позднее ставший моим любимым: «Ну все-таки, кто это за тебя написал?»
Осенью заметку внезапно перепечатала заводская многотиражка (в подборке про лето звонкое детское и какое-то там еще) – сократив раза в три, прилепив патриотическую концовку и прибавив автору пару лет. Я был страшно возмущен и всерьез собирался явиться в редакцию и устроить скандал – только лень да робость удержали. Но никаким журналистом я еще года три быть не собирался. Я хотел быть морским пехотинцем, а если не получится, то писателем. Однако к комсомольскому возрасту стало очевидно, что первая перспектива мне не светит по здоровью, а вторая с реальностью не связана никак. В самом деле, какие там писатели в 45-м комплексе города Брежнев? Не место это для писателей, совсем не место.
И вот тут моя классная руководительница Галина Владимировна, спасибо ей большое, сунула мне в руку подростковое приложение к той самой заводской многотиражке и сказала: «Шамиль, смотри, газета юнкоров ищет. Позвони туда».
Я позвонил, явился, познакомился с редактором приложения Ириной Николаевной – и судьба моя тут же оказалась решенной. То есть дорожка-то в профессию вышла заковыристой. Надо было научиться писать внятные заметки с началом и концовкой, перестать пихать туда всякие глупости, освоить поиск интересных тем… Надо было философски относиться к тому, что учителя поглядывают на тебя с некоторой опаской, а твой текст про необходимость вернуть городу историческое название обсуждается на классном часе – с комсомольским задором и той же опаской, причем любимая классная Галина Владимировна, зачитав фразу «поколение, выросшее на “Целине” и анекдотах», считает необходимым подчеркнуть, что лично она «Целину» задавала сугубо во внеклассном режиме… Надо было не поступить на журфак Ленинградского университета, в последний момент заскочить на заочку казанского журфака – и устроиться на работу в ту самую многотиражку, где учиться писать уже по-взрослому и на все темы… Надо было перевестись на дневное, перебраться в Казань и с третьего курса начать относительно профессиональную работу в разных газетах – чтобы выбрать одну, любимую, и снова учиться писать… И больше всего надо было, жизненно необходимо просто, по счастливой случайности пересечься с «Коммерсантом» – и связаться с ним. В общем, многое было надо. Но мое будущее и судьбу определил первый визит в «Юный камазовец» – и Ирина Николаевна Баснина, которой я благодарен и обязан всегда.
– Представляю, как она гордится тобой: 20 лет в журналистике, головокружительный взлет от работника печатных СМИ Татарстана до редактора регионального отдела Издательского дома «Коммерсантъ». Стань на минутку сам наставником молодежи и пожелай что-то «юношам, вступающим в массмедийное житье».
– Качественная журналистика, которой я занимаюсь почти всю жизнь, это не высокодуховная публицистика, не променады по каннской дорожке и не выскакивание из-под кровати звезды. Это трудоемкий и изматывающий производственный процесс разведки, добывания, обработки сырой информации и превращения ее в готовый к употреблению продукт. Особых духовных (и материальных) приобретений здесь не бывает, зато бывает бесконечная гонка на кураже и краткое понимание того, что сегодня ты лучший, а через час – осознание того, что уже нет: пока гордился, конкуренты обскакали. Если вы к этому не готовы, держитесь от журналистики подальше. А если все-таки решились, помните банальную фразу про то, что имя зарабатывается годами, а теряется за секунду – и навсегда. Это правда, к сожалению.
– Случались ли в твоей работе какие-то статьи и аналитические материалы, вызвавшие шквальный интерес?
– Работа в ежедневной газете предполагает пулеметный темп и артиллерийские масштабы. Каждый день приходится писать одну-две заметки, не говоря уж о попутном редактировании текстов сотрудников. Я уж не говорю о том, что нормальная новостная газета, занимающаяся деловой (она же качественная) журналистикой, не пытается сымитировать гористую местность: вот тут у нас пиковая вершина, тут массив пониже, а тут плоскогорье пошло. Каждый текст должен быть достойным и нужным. Если и были среди них страшно мощные и резонансные статьи – а ведь были, и нередко, – то сейчас даже подробный их пересказ мало кого впечатлит. Ну раскопал я обстоятельства бегства из страны близкого к власти высокопоставленного менеджера – так кто теперь его вспомнит? Или размотал обстоятельства нескольких громких скандалов с участием еще каких-то чиновников и близких власти предпринимателей. Или посодействовал подготовке аналитического цикла, доказывающего незаконность местного налога, который позднее был отменен. Пятнадцать лет прошло, кого это сегодня волнует? И даже если не пятнадцать, а пять или полтора – ну кого?
И в казанском «Коммерсанте», и в московском, и во всех региональных редакциях, которыми я имею честь руководить, мы работаем так, чтобы всякий наш номер был уникально интересным, полезным и внятно объясняющим, что произошло вокруг читателя и чего теперь читателю ждать. Нам это, как правило, удается. И все равно через месяц-другой после выхода самой совершенной, всеобъемлющей и прозорливой статьи что читатель, что автор с редактором с трудом вспомнят, о чем шла речь. Тему, конечно, знают, основные вехи сюжета хранят, но гениальный текст растворяется и усвистывает сквозь ячейки памяти навсегда.
Газета живет до вечера, это факт. Зато живет по полной, и другим жизни дает – это факт тем более.
Сперва я по этому поводу слегка переживал, потом привык. И сегодня даже не обижаюсь на то, что такой замечательный, умелый, высокопрофессиональный и почти усатый журналист, как я, если и останется в истории отечественных медиа, то как автор самых вопиюще нежурналистских продуктов – тестов на русскость, патриотизм, знание истории и т.д. журнала «Коммерсантъ Власть», в котором я работал под мудрым и беспощадным руководством Максима Ковальского. Интерес к ним был натурально шквальным, да и сегодня остается заметным – это через пять лет после публикации. Обидно, досадно, приятно.
– Ты говоришь, что с литературой у тебя «легкий роман», что ты «не писатель и вообще сварщик ненастоящий». Но, согласись, определенный уровень мастеровитости наработан, и хорошим беллетристом тебя можно назвать. Какие образцы тебя вдохновили и сподвигли, ведь в литературе все зажигается от чужих костров.
– Хорошим беллетристом можно назвать, а можно и не назвать – и это большая радость, честно говоря. Реакция так называемого массового читателя на каждую из моих книг переживает забавную эволюцию: сперва преобладают отклики «Отличный сюжет, но какой же корявый слог», а полгода спустя примерно те же люди вспоминают ровно ту же книгу словами «Сюжет никакущий, но слог был хорош». То есть я как автор меняюсь во все стороны и без оглядки на время, расстояние и объективные обстоятельства, и должен, наверное, этим гордиться – но упомянутые лень да робость мешают.
А вопрос про образцы и авторов, которые вдохновляли и влияли – он страшный, конечно. Теперь главное вовремя остановиться.
В детстве – Владислав Крапивин и масса прекрасных детских писателей советского времени, от Аркадия Гайдара и Льва Кассиля до Юрия Томина и Юрия Коваля. Наши местные хиты – «Приключения Рустема» Аделя Кутуя и «Тайна стоит жизни» Зуфара Фаткудинова тоже, само собой, пришлись к месту, сильно и вовремя. Но главными для меня очень долгое время были Владислав Крапивин, Виктор Конецкий и, со старших классов, братья Стругацкие. При этом я всю дорогу был бешеным любителем фантастики, в основном отечественной – одно время читал почти все, что выходило, кроме фэнтези, особенно любил Андрея Лазарчука, Михаила Успенского и раннего Виктора Пелевина. Потом как-то приуныл, потому что общий фантпоток совсем сместился к фэнтези и межавторским проектам – и тут выяснилось, что классных авторов и за пределами потока еще много. Есть Андрей Лях, есть Сергей Жарковский. А еще есть зарубежная фантастика. Я ее плохо знал, в основном авторов, интенсивно переводившихся во времена моей юности – Гаррисона, само собой, Хайнлайна, Шекли, Саймака. И вот недавно выяснил, что существуют потрясающие, мощнейшие авторы: Нил Стивенсон, Иэн Бэнкс, Майкл Суэнвик, Сюзанна Кларк, и это самый краешек глыбы. Теперь наверстываю упущенное.
Так, увлекся все-таки. В общем, если коротко: из русской классики особенно люблю прозу Пушкина и развесистый глум Салтыкова-Щедрина. Из западной всем неистово рекомендую Шекспира, а также Ивлина Во и Фридриха Дюрренматта, из восточной – плутовские арабские повести типа «Жизни и приключений Али Зибака», балдежная совершенно вещь. Любимые детективщики – Чандлер, Хэммет, Стаут и Жапризо. Отдельной строкой идет Стивен Кинг – при том, что хоррор я вообще-то недолюбливаю. Мощнейший автор исторических романов и повестей – Морис Симашко. А перечитываю чаще всего «Момент истины» Владимира Богомолова – это все-таки любимая книга.
С татарской литературой, к сожалению, знаком очень поверхностно. Сейчас наверстываю упущенное, читаю Тукая, Насыри и забытые образцы обязательной программы столетней давности вроде «Кисекбаш». Отдельное поучительное развлечение – изучать академическое издание «Кыйсса-и Йосыф» по кусочкам, сперва в оригинальном звучании, потом в переводе на современный татарский. Надолго меня не хватает, и комментарии отвлекают, но где-то треть я уже прошел. Современных авторов не знаю совсем, ни в оригинале, ни в переводах.
При этом я очень надеюсь, что влияние воспитавших и просто порадовавших меня писателей в моих текстах не ощущается. Неинтересно это – быть вторым Кингом, Гейманом, да хоть Гомером.
– Ты замечательно описываешь застолья, драки, демонстрируя развитость тактильного, обонятельного, вкусового, сенсомоторного восприятия. Также можешь рассказать, «каково приходится побитому, плохо экипированному путнику, зимней ночью пересекающему стык тундры и тайги». Имеется опыт выживания в экстремальных условиях?
– Бог миловал. Личный опыт штука хорошая, но всему в жизни не научишься, и каждую тропку своими ногами не пройдешь – да и непрофессионально это. Профессиональный подход предусматривает изучение материала, опрос специалистов и подключение воображения. Допустим, в ходе работы над первым романом «Rucciя» (он был издан под названием «Татарский удар») я перелопатил кучу литературы, посвященной разведке, контрразведке и диверсионной деятельности, устройству Белого дома, средствам ПВО, стратегическим и дальним бомбардировщикам, и некоторое время доставал глупыми вопросами знакомых силовиков, а также одного штурмана Ту-160, с которым познакомился как раз для такого случая. Для «СССР™» пришлось разбираться в тонкостях авторского и хозяйственного права, климатических и тектонических тонкостях Западной и Центральной Сибири, пропахивать исследования, посвященные перспективным разработкам в области автомобильной и цифровой техники – ну и мучить расспросами юристов с врачами. И так всякий раз.
Иногда этого хватает, иногда нет. Хватило ли мне, судить читателям.
– Подобная дотошность называется писательской добросовестностью. А еще в твоих произведениях россыпи лексических драгоценностей: «брык, шорох метро слушать», «Девушка, напились, так ведите себя доступно», «надел бы на кулак мою молодую печенку» и тому подобное. Откуда «дровишки»? Колдуя над словом, как кит через усы, процеживаешь журналистко-газетный планктон?
– Я с детства люблю словами играть, до сих пор эта игра не надоела. И с детства для меня маркером плохой книги является пристрастие автора к штампам и шаблонам. Мне кажется, это неуважение к читателю: ну елки-палки, он на тебя время свое тратит и немножко денег даже, а ты ему опять в ротовую полость трижды пережеванное суешь. Дай уж кусок пофактурней, чтобы было во что вгрызться, чтобы человек тактильное, вкусовое и физическое удовольствие получил – и будет тебе счастье.
Понятно, что такой подход вызывает лютое недовольство потребителей, привыкших именно что жевать опилки. Зато читатель, которого я привык считать своим, рад. И я, стало быть, тоже.
– Неизменный элемент твоих русскоязычных произведений – вкрапления татарских слов и предложений, причем на латинице. Даже при рабочем знании татарского языка чтение их лично мне дается с трудом. Почему не кириллица?
– Мне представляется, что яналиф доказал свою состоятельность в двадцатые годы и стал, помимо прочего, уникальным экспериментом, в рамках которого целая языковая семья дружно переходила на единую письменность. И в научной литературе, кстати, принято приводить тюркскую лексику только в латинской графике. Татарская латиница – это общедоступный, эстетически выверенный и интуитивно понятный алфавит.
А татарская кириллица – это русская азбука с пригоршней маргинальных знаков, которые до последнего времени впихивались в самую задницу словарей и по сию пору некорректно читаются что людьми, что машинами. Она плохо приспособлена для тюркской письменности, 40-буквенный алфавит является абсурдом, а его возвращение по абсолютно политическим соображениям – оскорбительной глупостью. Свои соображения по поводу отмены латиницы я изложил сто лет назад, после наложения официального запрета на некириллические алфавиты языков российских народов, в журнале «Коммерсантъ Власть».
Я тогда напомнил, что законы языка выше юридических законов. Любой закон в первую очередь написан в соответствии с требованиями языка и уже во вторую или еще какую-то отвечает интересам нации, борьбы с терроризмом или формальной логики. Поэтому можно помять человека, выстроить парламент или нагнуть страну. С языком такие штуки не пройдут. Есть ведь принципиальные вещи.
Например, такая: «жи», «ши» и «чи» пишутся через «и». А «ы» после шипящих – это бред, кол за всю четверть и позор на полжизни. Это вам скажет любой нормальный первоклассник, пусть даже бывший. Или, например, такая: «жы», «шы» и «чы» пишутся и через «и», и через «ы». Это вам скажет любой нормальный татарин, изучавший в школе родной язык. В кириллической графике, конечно.
То, что нормальные татары в массе своей бывают нормальными первоклассниками, пусть даже бывшими, сводит эти знания в одну голову. Формально – это готовая шизофрения. Фактически – вроде заметных симптомов нет, если не считать сдвигом вошедшее в поговорки татарское хитроумие. Не исключено, что его помогает выковывать такое вот двуязычие.
Самое смешное, что действующую совершенно законную татарскую графику можно почти с равным успехом назвать как кириллической, так и латинской – объективный наблюдатель вряд ли будет спорить с тем, что слово типа «hава» написано скорее латинскими, нежели русскими буквами.
В общем, для меня это существенный момент, которого я держусь, никому не навязывая.
– Литература, согласно высказываемому тобой мнению, вписалась, пусть невольно, в индустрию развлечений, которая сейчас делает ставку на мультиформатность». Есть ли предложения от киношников экранизировать «СССРтм», «Убыр» и прочее?
– Честно говоря, рассуждения о кинематографичности моей прозы я слышу давно и особо не спорю. Но до последнего времени это были именно что ничем не подкрепленные рассуждения. К тому же следует иметь в виду специфичность и размашистость первых романов – там малым бюджетом и камерной историей не обойдешься.
По поводу «Убыра» случилось несколько сугубо предварительных бесед с заинтересовавшимися киношниками. Обернутся ли они чем-то серьезным, не знаю.
В любом случае, для меня литература не развлечение и не способ заработать, так что я не ищу выходов в другие форматы и измерения. Срастется что-нибудь с чем-нибудь – прекрасно, нет – тоже хорошо.
– Считаешь ли ты себя мусульманином. Если да, то являешься ли «правильным муслимом»: намаз пять раз в день с предварительным омовением, – или ты так называемый пассивный мусульманин, этнический если угодно?
– Я, безусловно, мусульманин и даже хаджи. Я верю в единого Господа и чту его Пророка, да благословит его Аллах и приветствует. Я не пью алкоголь и кровь, не ем свинину и падаль, избегаю ростовщичества и даю садака – в общем, пытаюсь держаться халяль и избегать харама. Другое дело, что я, как, боюсь, и большинство моих соплеменников, а также героев, не соблюдаю всех правил: читаю намаз от случая к случаю, уразу держу эпизодически, а в мечеть хожу пару раз в год. Я понимаю, что это грех, и не особо утешаюсь тем, что таких, как я, большинство. Это большинство, понятное дело, объясняет свои действия и бездействие разнообразно и убедительно: занятостью, недомоганиями, спецификой эпохи и региона, военно-походным режимом, из которого до пенсии выйти никак невозможно – и так далее. Подлинной причиной я считаю лень и отсутствие убежденности в том, что ритуалы решительно необходимы, что они идут в зачет прямо сейчас.
Я подозреваю, что в зачет идет все – надеюсь, что и хорошие дела, которыми я занимаюсь в ущерб молитвам. Ну и отвечу, когда придется.
– По твоему мнению, «У Кремля много башен… И вообще, Россия довольно большая и разнообразная страна». На каком историческом отрезке или территориальном участке искать недоразвитые возможности страны? Может быть, в опыте Золотой Орды, и тогда татары станут той основой, которая сцементирует, подхватит евразийское пространство после распада?
– Это вряд ли.
Конечно, без Орды не было бы и России. Но Орда как пример не равна татарам как примеру – улус Джучи был о-очень многонациональным, многоукладным и вообще много-много-чего-каким образованием.
Татары, безусловно, должны стать основой – своей собственной. Нам бы конкретно нашу жизнь наладить, спокойную, осмысленную и по возможности счастливую, а не чужие беды руками разводить. А вот если и впрямь наладим, то без дополнительных усилий станем и примером, и цементом, и базисом. Но это, повторю, ни разу не цель и не ориентир.
– Не кажется ли тебе, что татары эффективнее за пределами Татарстана, в рассеянии?
– Нет, не кажется. Многие московские, нижегородские, тюменские и красноярские татары завидно активны и эффективны, но это объясняется, на мой взгляд, сугубо их личными качествами, а не благотворным воздействием окружающих соплеменников. И вряд ли этим москвичи с сибиряками заметно отличаются от казанцев с челнинцами. Другое дело, что они заметней на общем фоне. Хотя, может, я и ошибаюсь – просто никогда об этом не задумывался.
– Так ли страшна татарская глубинка, как ее «малюет» в своих романах «Убыр» и «Эра Водолея» Шамиль Идиатуллин?
– Я не уверен, что у татарской глубинки есть особенная специфика, резко отличающая ее от марийской или орловской. Везде примерно одинаковое своеобразие, плюс-минус – где-то побольше пашут, а где-то пьют. Впрочем, татарское село я не то что бы знаю, но хотя бы изучал, поверхностно, зато разнообразно – а с другими регионами подобного знакомства свести не пришлось. К счастью, видимо.
В любом случае, глубинка страшна не сама по себе – ее пугаются герои книги. Это понятно. Отдельно взятого коренного горожанина пугает забрасывание в сельскую местность, а селянина, соответственно, устрашает быстрое внедрение в городские джунгли.
Ну и опять же – читателю виднее. Реплику «Он пугает, а мне не страшно» никто не отменял – она всегда актуальна и безотказна.
– Москва – твой город? Тебе комфортно в столице Ресурсии?
– Теперь уже вполне комфортно. Сперва ломало здорово. Впрочем, меня и в Казани ломало – привык, понимаешь, к челнинским просторам. А теперь притерся, поймал темп – и нормально. Работа лучшая, детям здесь нравится – в общем, врос.
Вернуться к списку интервью
