В октябре 2017 журнал «Дружба народов» в честь столетнего юбилея Великой русской революции предложил известным прозаикам, поэтам, публицистам (в том числе мне) ответить на два вопроса:
1. Вы в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?
2. Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный строй? По какому пути пошла бы Россия?
Правый марш
Шамиль Идиатуллин
Шамиль Идиатуллин — прозаик. Родился в 1971 году в Ульяновске. С 1988 года профессионально занимается журналистикой. Автор нескольких книг, в т.ч. романа «Город Брежнев» (шорт-лист премии «Большая книга» 2017 года). Живет в Москве.
Что попало
Рассуждения о временах, в которых нам жить и умирать, почти неизбежно выливаются в цепочки цитат и трюизмов, в широченном диапазоне от «проклятия жить в эпоху перемен» и «ты научила нас верить в несправедливость добра» до «в провинции у моря» и «ежели б все были такими умными, как моя Сарочка после того».
В военно-революционной части совсем беда: здесь постановка задачи «Кем бы хотел посетить сей мир в его минуты роковые» стандартна и измылена до дыр — спасибо трэшовой фантастике. Дело в том, что отечественная фантастика, некогда представлявшая собой интересный и уважаемый художественный и социокультурный феномен, сегодня особенно заметна двумя чудовищными сегментами: адскими коммерческими сериалами и/или новеллизациями компьютерных игр и еще более адскими книжками про попаданцев — наших современников (как правило, отставных спецназовцев либо наоборот, ботанов-программистов), которые попадают в недалекое прошлое и наводят порядок там, где навела беспорядок история.
В первую очередь речь идет, естественно, о так называемых точках бифуркации, 1937 и 1941 годах, но и 1917-й не забыт.
Массив этих книг огромен. Начинался он, как положено, с вполне достойных или хотя бы любопытных текстов, не слишком позорно выглядящих на фоне классики типа «Янки из Коннектикута» или «Да не опустится тьма», а потом количество взяло верх да и превратило его в низ, как привыкло. Качество текущего продукта очень разнообразно, но в целом подчиняется известному правилу добавления известной ложки в известную бочку.
Повествование строится более-менее в соответствии с кратким курсом ВКП(б): Сталин хороший, Троцкий плохой, Ленин всегда живой. При этом поручик Голицын тоже хороший, гимназистки румяные, а хруст французской булки манит-ранит-обжигает и туманит.
Лучше больше да лучше
При этом, конечно, ничто не запрещает обойти эту поляну стороной и самому попробовать придумать, что бы лично я, не спецназовец и не ботан, захотел бы и смог бы сделать двадцать пятого, в первый день — или чуть раньше и позже. Выступив, например, в режиме бога из машины времени или просто очень убедительного игрока, способного внушить собеседнику любую идею — ну или обратившись в этого собеседника, в том числе самого влиятельного.
К большевикам, основным бенефициарам Октября, соваться бесполезно. Осенью 1917 года они, поломав кучу канонов здравого смысла и природы, сделали в сотню раз более возможного, собрали в кулаке всех джокеров со всех колод — а потом им еще и карта поперла. Вряд ли игрок, хапнувший банк, сменит руку, масть и манеру, даже если доподлинно узнает, что через год, пять, тем более двадцать его ждет дорога дальняя, казенный дом и ледоруб либо пуля.
Да и о чем просить-то?
Просить Ленина и Троцкого пораньше отказаться от готовности штыками загонять живых людей в неживую утопию? Просить не поднимать градус зверства на уровень, ставший потом привычным для всего двадцатого века? Хотя бы не брать и не расстреливать заложников? Хотя бы не трогать крестьян?
Просить Сталина и десять, и двадцать лет спустя быть таким же сдержанным и верным, каким он был в 1917 году?
Просить Свердлова, открывшего работу Учредительного собрания, довести дело до планового завершения, а уставший караул сменить на отдохнувший?
Или просить Блока, Маяковского, Есенина не помогать раздувать пожар на горе всем буржуям и не любоваться державным шагом дюжины, которая их же и затопчет?
Но они же от чистого сердца и с полной душой. Как очень многие.
Потому что достало.
Искренне ваши
Перевороты 1917 года оказались ферментом, который позволил переварить великую и непобедимую русскую тоску, расщепив ее на эндорфин и адреналин. Под этим коктейлем доводы рассудка в лучшем случае воспринимаются как белый шум, в худшем — как повод для немедленного подтверждения права сильного.
Февральский приход оказался слишком быстротечным: война не кончилась, голод из газетной страшилки превратился в прогноз на завтра, жить стало не лучше, а хуже, Временное правительство в кратчайшие сроки научилось вызывать у россиян омерзение не меньшее, чем Государь Император со чадами, домочадцами и Распутиным. И все многочисленнее и агрессивнее становились разнообразные ряженые с ружьями, которые выглядели забавными, пока не начинали стрелять — а ведь то и дело начинали.
Ленинцы в сжатые сроки взяли верх в революционном лагере: с их авторитетом смирились и полулегли даже эсеры, десять лет бывшие вообще-то символами пламенных революционеров — чего же говорить о меньшевиках и анархистах.
А публика застыла, сделав вид, что это просто издержки отечественного извода не придуманной еще карнавализации. Стылость сменялась жаром: на смену знойному февралю, апрелю и июлю приходили дремотные месяцы, схватившие и подвесившие элиты и публику словно в прозрачном вязком киселе — не то в холодце, потихоньку вывариваемом из сочленений империи, не то в нитроглицерине. И большевики высекли искру.
Нельзя сказать, что им не мешали — и нельзя сказать, что делали это недостаточно активно. Поэтому нельзя сказать еще одно: что предполагаемый бог из машины времени смог бы значимо вмешаться в ситуацию с проигравшей стороны — да так, чтобы общий проигрыш не оказался сильнее.
Мог ли Керенский смахнуть большевистский заговор под самый корень? Он пытался как мог — но не преуспел даже в апреле и в июле. В октябре это было уже невозможно.
Мог ли Савинков тряхнуть боевой стариной и начать путь к военному диктаторству с ликвидации Ленина, Сталина, Троцкого? Весной и летом, видимо, еще не хотел, а потом не смог бы при всем желании.
Мог ли Корнилов выступить решительнее и взять Петроград вместе со всей полнотой власти? Опять же — пока мог, не хотел, и наоборот.
Повезти, конечно, могло каждому из названных и множества неназванных большевистских врагов. Это, скорее всего, привело бы к обострению на фронте и немецкому наступлению — но главное, вместо красного террора и на полгода раньше развернулся бы террор военной диктатуры, и не факт, что его масштабы и последствия оказались бы меньшими.
Короче, равнодействующую миллионов воль с сожалением следует признать некорректируемой.
Ставка согласно штату
Интересно было бы, конечно, попробовать поработать с тысячами воль — родных и соплеменных.
У татар, как известно, именно в 1917 году грустная мечта о восстановлении государственности обрела некоторую весомость. В XVI веке население крупных татарских государств с развитой городской культурой было существенно урезано и отправлено на деревню дедушке — с постоянно обновляемым поражением в гражданских, религиозных и фискальных правах. Стихийное сочетание мирного поддавливания с участием в ожесточенных бунтах чуть улучшило ситуацию: насильственное крещение и двойное налогообложение иноверцев принимало формы помягче, в городах появились татарские слободы, потом мечети, потом типографии и газеты, а в Госдуме — мусульманская фракция, правда, тающая с каждым созывом. Но лишь Февраль принес надежду на окончательное, причем вполне мирное и позитивное, решение татаро-мусульманского вопроса. Возникли проекты Национально-культурной автономии мусульман тюрко-татар Внутренней России и Сибири и штата Идель-Урал, в ответ пришедшие к власти большевики разрабатывали концепцию Татаро-Башкирской Советской республики, а в итоге, понятно, обошлись отдельными декоративными автономиями.
Это, как и сама идея федеративного устройства РСФСР, было мощным прыжком вперед по сравнению что с царскими временами, что с белогвардейским концептом единой и неделимой. Но в рамках поставленной задачи можно помечтать и о том, как социалист Вахитов не разгоняет Забулачную республику в Казани, а вместе с мусульманским просветителем Баруди и бывшим депутатом Госдумы Максуди продавливает сквозь Наркомнац идею Волго-Уральского штата, светского государства с многоукладной экономикой, свободой религий, равенством русского и нерусских языков с письменностью на основе латинского алфавита (переход на который русской письменности Ленин, если верить Луначарскому, считал неизбежным и необходимым этапом мировой революции). Громить такую благодать не решились бы ни белые, ни красные, ни националисты, и к двадцатым годам Идель-Урал заколосился бы в полный рост, позволив советской конфедерации цвести и пахнуть совсем очаровательным образом, показав пример всему миру и ускорив мирное течение мировой революции. Никакого басмачества, никаких колхозов, никакой интервенции. Наоборот, польско-литовские татары, взявшись за руки, впихивают в молодой советский конгломерат Варшаву и Каунас, великий почин подхватывают Веймарская республика и реформируемая Турция, за нею все Османское наследие. Британское владычество стремительно рушится от Индии до Палестины, а параллельно, само собой, налаживается прямое сообщение Казани с Венерой, минуя Нью-Васюки.
В этой красивой модели, к сожалению, невыполнимым по техническим, идеологическим и более-менее всем причинам является не только итоговый тезис, но и все остальные. Реальность, в которой инородцы на заметный срок получили максимум преференций и условную государственность, а идеологи Идель-Урала, успевшие унести ноги, помогали Ататюрку строить новую Турцию, была пределом возможного.
А для любого попаданца пределом возможного в революционном Петрограде, великом и страшном Киеве, таежной глуши или в провинции у моря было бы обыкновенное выживание в необыкновенное время. Да и не только для попаданца, и почти вне зависимости от его взглядов, убеждений и действий.
Поэтому бог с ним, попаданчеством.
И бог с ними, керенскими, лениными, корниловыми и вахитовыми.
И бог со всеми нами, живущими сегодня.
Мы живем, потому что наши гены проскочили через 1552, 1917, 1941 и многие другие интересные годы. Потому что несколько человек, почти совпадающих с нами генным набором, а то и внешностью, смогли выжить.
Их надо помнить.
По пути
Я никогда не видел прадеда — он умер за тринадцать лет до моего рождения.
1917 год он провел на войне. Идиатуллу Идрисова забрали в 1914, когда ему было двадцать семь, а его первенцу — полгода. С войны Идиатулла вернулся только после октябрьского переворота, покалеченный, с пальцами, скобкой выгнутыми в неправильную сторону. Работник из него с такой рукой был понятно какой, но он работал, впахивал, как положено. Содержал семью и растил детей. У первенца появились пять братьев и сестер, еще шестеро умерли маленькими.
Я не знаю, чего Идиатулла Идрисов хотел в октябре 17-го. Наверное, выжить и вернуться домой, к жене и сыну.
Я не знаю, разбирался ли он в политике и поддерживал ли какую-то партию либо движение. Наверное, он был за большевиков, которые обещали прекратить войну и вернуть Идиатуллу к жене и сыну.
Это обещание они выполнили.
Идиатулла вернулся.
А если бы не большевики — кто знает.
Внукам он рассказывал, что видел Ленина — тот выступал с поезда. Это было одним из главных впечатлений жизни Идиатуллы Идрисова.
«Идиатулла» в переводе значит «идущий праведным путем Аллаха». Я не могу ручаться за праведность каждого шага прадеда. Скорее всего, ни один из этих шагов не был революционным. Но Идиатулла выжил. Он вернулся. Он честно работал. Он вырастил детей и вынянчил внуков.
И его первенец, мой дед, тоже выжил, хотя ушел на войну, даже не успев заделать первенца. А когда вернулся и заделал, дал ему — моему отцу — фамилию по имени своего отца.
Теперь я ношу эту фамилию.
Вряд ли я смог бы дать прадеду умный или полезный совет.
И вряд ли я мог бы выбрать какой-то другой путь.
Оригинал
