Рецензии. Книги

Т

«Человек в проходном дворе»
Дмитрий Тарасенков

В балтийском городке убит немолодой курортник. Через пару дней его койку в гостинице занимает московский студентик, обаяшка и разгильдяй – а на самом деле оперативник отдела КГБ, занимающегося поиском нацистских преступников. Потому что курортник, оказывается, как-то связан с агентом гестапо, сдавшим партизанское подполье – а смертельный удар был профессионально нанесен эсэсовским кастетом.
В юности трехсерийная экранизация «Человека…» на меня особого впечатления не произвела – вялая, гулкая и Корольков в главной роли (ею, говорят, и прославился). Чуть позже я купил в букинисте самоделку из переплетенных журнальных выдирок – и там была собственно повесть Тарасенкова из «Юности» 1969 года. Текст мне понравился чрезвычайно. Я заинтересовался автором, поискал еще чего из-под того же пера, не нашел и позабыл.
А давеча решил погрузиться в шпионскую пучину и принялся изучать вопрос с незнакомой стороны. Прочитал несколько образцов советского трэша, переизданных в рамках проекта «Атлантида» (Овалов, конечно, Михайлов, кто-то еще). Похихикал, решил поискать чего посвежее. Вспомнил, что в той же юности был очарован «Меморандумом Квиллера» Адама Холла, а у него как раз мильен продолжений. Ну и для кучи познакомился с Кеном Фоллеттом, который повсесердно утвержден и все такое.
Фоллетт оказался дрянским: «Обратный отсчет» (2000), тупущий набор шаблонов про советских шпионов, решивших подзорвать первый американский спутник в момент запуска.
Холл — миленьким, но глупым: «Девятая директива» (1966) притворялась прямым продолжением «Меморандума» (1965), сохранила чеканность формы, но содержание поменяла на винегрет из бессмысленных судорог (безоружный спецагент, прибывший в Бангкок для идиотской контртеррористической акции, прыгает в лимузин к киллеру и всю следующую главу смотрит в дуло, размышляя, как же так получилось).
Но я решил не унывать, потому что вспомнил про Тарасенкова. Скудость его библиографии объяснилась стандартным способом: товарищ в 78-м свалил и до сих пор работает на радио «Свобода». Пришлось перечитывать «Человека в проходном дворе».
Перечитал с удовольствием. Очень крепкий, неплоский, исторически и социально обусловленный, к тому же ухвативший дух эпохи триллер — даже на фоне советского контрразведывательного ренессанса конца 60-х. Жаль, что больше Тарасенков ничего не написал. Еще жальче, что в целом тема аксеновских, если не гайдаевских, мальчиков в невидимых погонах так и не получила массированного развития. Было бы крайне забавно.
Осталось понять, были ли у околооттепельной «Юности» достойные авторы, не оформившие звездный билет подальше от затоваренной бочкотары.

Март 2011

«Убийца внутри меня»
Джим Томпсон

Помощник шерифа в техасском городке пользуется всеобщей любовью, доверием и сочувствием — потому что молоденький, симпатичный, добрый, глуповатый и со всеми пытается по-человечески, даже с алкашами и бродягами. Да еще сын уважаемого врача и невинный брат неприятного умника, напавшего на маленькую девочку, отсидевшего свое и нелепо погибшего. А молодому симпатяге, соображающему быстрее еще не изобретенных ЭВМ и читающему медицинские журналы на десяти языках, все труднее притворяться глупым добряком. Еще труднее удерживать желание отомстить. Местному воротиле за брата, взявшего на себя чужую вину, подружкам — за легкомыслие, а всему миру — за то, что с детства, с той самой девочки, будущий помощник шерифа никого не убивал.
Джим Томпсон считается классиком нуара, а изданный в 1952 году «Убийца внутри меня» — вершиной жанра. Правда, вершина оказалась заметной не сразу. Отчасти из-за беспрецедентной жесткости и жесткости сюжета, отчасти из-за репутации самого автора, убежденного левака и коммуниста, преследовавшегося маккартистами. Изданная в мягкой обложке книжка долгое время считалась стандартным палпом, потом Томпсон стал сценаристом Кубрика (назвавшего «Убийцу внутри меня» самой леденящей криминальной историей от первого лица), потом Берт Кеннеди сделал экранизацию со Стейси Кичем — и роман стал культовым у режиссеров и рокеров вроде Брюса Спрингстина. Массовым переизданием этого года (и российскому переводу тоже) книга тоже обязана экранизации с младшим Аффлеком в главной роли. Экранизация нашумела: половина критиков оживленно обсуждала состояние мозгов режиссера Уинтерботтома, плавно перешедшего от музыкального порно к садослэшерам, другая половина пыталась понять, что именно их шокировало: вдумчивый показ того, как женское лицо превращается в кровавую кашу, или то обстоятельство, что лицо принадлежит симпатичнейшей Джессике Альбе.
Вне зависимости от экранизаций следует признать, что роман силен, крепко сколочен и исторически бесценен. Поскольку, помимо прочего, разнообразно отражает эпоху послевоенного нуворишства и бродяжничества, вульгарного фрейдизма и азартной охоты на ведьм, а также загоняемого поглубже нервного напряжения, которая позднее вылилась в довольно разнообразные актуальности вроде массовой социопатии, серийных убийств, маршей мира и рок-н-ролла.
Другое дело, что триллер Томпсона слишком похож на другие триллеры и детективы. Не Чандлера с Кейном, на которых Томпсон оглянулся да пошел себе дальше, а на бесчисленных Чейзов, активно дравших у классика идеи, героев, сюжеты и диалоги. Но это уж не автор, конечно, виноват.
Короче, перечитывать «Убийцу внутри меня» будут немногие, но читать надо.

Сентябрь 2010

«Толстый мальчишка Глеб»
Юрий Третьяков

К компании окраинной пацанвы, изнемогающей от жажды приключений, прибивается новенький, заглавный Глеб из Свердловска, далекого таежного города со свирепыми волками, дуплами в вековых дубах и очаровательными тунгусками (по версии героя, естественно). Взбодрившийся народ ищет приключений с новой силой – и успешно находит их в коротких стычках, забегах по лесам, беспрестанном трындении и, естественно, пункте коммунистического воспитания.

О Третьякове я услышал от Вадима Нестерова, который писателя очень хвалил. Я и сам люблю советский детлит, до сих пор подозреваю, что в провинциальных издательствах иногда окармливались авторы довольно серьезного уровня – и время от времени это подозрение пытаюсь проверить. В случае с Третьяковым попытка удалась. «Толстый мальчишка Глеб» (1972 год) — очень смешная, довольно наглая, на удивление жесткая и фантастически симпатичная книжка. А Третьяков весьма умелый и чуткий автор, герои которого орут на родителей, мечтают чего-нибудь стырить и наделать пистолетов-поджигов, легко рассуждают о пользе вышибания зубов или утопления всех кошек – и остаются при этом вполне невинными милыми детками.
Отдельное удовольствие связано со сказочным размахом речевых характеристик. Что авторских:
«На Гусиновке существовал такой порядок: все девочки были поделены между наиболее выдающимися гусиновцами. Как и когда их делили, Мишаня припомнить не мог, но каждая девочка за кем-нибудь да числилась, хоть некоторые и сами про это не знали, потому что им никто не говорил.
Было, конечно, много недовольных.
Например, Мишане досталась почему-то совсем пустяковая девчонка Нинка по прозванию Николашка. Так ее прозвали насмешливые гусиновцы за пристрастие к песенке «Коля, Коля, Николаша».
Сначала Мишаня всячески боролся против такой несправедливости, но ничего поделать не мог и решил: ладно, пускай пока останется Николашка, а там, глядишь, может, высвободится какая получше…
Откровенно говоря, он имел виды на сестер Розу и Лариску — нарядных, румяных и красивых, как куклы./em>
Но их обеих захватил Гусь, который и слышать не хотел, чтоб уступить хоть одну.
— Во, видал? — говорил он, показывая свой здоровенный кулачище. — На, нюхай! Пока обе мои, а там погляжу!..
По этой причине сестры выходили на улицу редко, так как отчаянный и придурковатый Гусь выражал свои чувства тем, что с громким гоготаньем стукал их по спине, сталкивал в лужи, дергал за волосы, а когда сестры находились в каком-либо недоступном для него месте (например, смотрели из окна), он принимался крушить подряд всех подчиненных слабее себя.
Но и дома им покоя не было, потому что Гусь любил сидеть у них на крыльце, заглядывал в окна и даже перелезал через забор в сад.»
Что персонажных:
— Ты погоди зарекаться-то, — сказала тетка Федотьевна. — Ты послухай, чего я табе скажу… У нас, у Чачорах, суседского ребятенка свинья было-к до смерти закатала!.. Тады не то что нонче: шакалады табе, да мармалады, да рожна, господи, прости ты мою душу грешную!.. Мать ребятенку хлебушка ломотик дасть, он сабе и гуляеть!.. Однова спякли ему псанишного жаворонка, он сразу исть пожалел, а побег с ним на улицу друзьям-приятелям хвалиться!.. У те поры друзьев-приятелев не окажись, сел он под завалинку, а на грех свинья ихняя и окажись тута: учуяла жаворонка, кинулась отымать… А тот был малый с карахтером: она ево катаеть по пыле, а он визжить, а не даваеть!.. Свинья осерчала, хвать ево за уху! Покуда мы выбегли, отбили, а половинки уха и нету… Так по сю пору карнаухой и ходить…
— А жаворонок кому достался? — спросил Гусь.
— Этого, рябяты, я вам сказать не умею, не до того было, страсть!»
Или:
«— Передаю сведения фактического характера… Сегодня я отлучился за приобретением продуктов необходимости для своего существования… Но ввиду несостоявшейся условленной встречи с продавщицей Тоськой по возвращении обнаружил нарушение неприкосновенности личности моего племянника Виктора… Я пришел прямо в экстаз от проводимых вашим сыном артистических сеансов бандитского характера!..
— «Бандитского»… Это уж вы чересчур… Молодые еще, что с них…
— Я хочу закончить передачу сведений! Конечно, отец, увлеченный особенным расположением к своему любимцу, не находит в его поступках оглашения… Однако, проживая фактически с родительской семьей, он по возрасту лет занялся не делами общественного или государственного характера, а легендарно-деспотической деятельностью!»
А еще, оказывается, вторая часть есть, «Дикая жизнь в лесу».
Короче, легендарно-деспотически рекомендую.

Февраль 2012

«Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока»
«Евразийство и белое движение»
Николай Трубецкой

Прекраснодушная шняга, интересная, во-первых, невозможным происхождением, во-вторых, тем, что выстрелила только через 80 лет. И стреляет, и стреляет. Ибо бешено актуальна – это в-третьих.
Просто цитата:
«Некоторые части прежней императорской России, присоединенные в послепетровскую эпоху: Финляндия, Польша, Балтийские провинции, — в монархию Чингисхана не входили; но они и отпали от России, так как исторической, естественной государственной связи у них с Россией не было. Другие области, случайно не входившие в состав монгольской монархии, но, естественно, по своей географической или этнографической природе связанные с этой монархией и присоединенные к прежней России, удержались в СССР, и если некоторые из них (например, Бессарабия, польские кресы) теперь отторгнуты, то это есть явление временное, и рано или поздно природа возьмет свое. Присоединение к СССР Хивы и Бухары, сохранявших призрачную самостоятельность при последних русских императорах и провозглашение советской республики в Монголии являются продолжением и укреплением исторической связи России с монархией Чингисхана. На том же пути можно с уверенностью предсказать в будущем и присоединение китайского Туркестана».

Август 2011

«Желтая линия»
Михаил Тырин

Люмпен и влетевший в траблы адвокат от пьяного отчаяния принимают невнятное предложение поискать счастье где подальше — и оказываются за тридевять галактик волонтерами истинной Цивилизации. Она дарит любому желающему шанс вырасти из потребляющего синтетический комбикорм обитателя барака в гражданина с едой, жилплощадью и красивыми штанами. Надо только не бояться рабского труда, грязи и крови. Герои боятся, но окунаются во всё — выше маковки.
Умные люди давно и с разных сторон хвалили мне Тырина, рекомендуя начать именно с этого давнего романа. Начал, завершил, отчитываюсь.
Тырин — очень сильный и опять же совсем не мой автор. «Желтая линия» — в своем роде совершенный роман, сочетающий классический подход к жанру, развитию сюжета и раскрытию характеров с почти издевательским выворачиванием клише. Типовая фэнтези про попаданцев в чуждый хвостатый мир реализуется средствами твердой НФ, типовая боевая фантастика — инструментами вполне реалистической военной прозы, а сатирическая антиутопия — то бытовой фантасмагорией, то исповедью эмигранта. Язык нарочито суховатый и прыгающий из штампов в красивости (главный герой считает себя поэтом), при этом очень точные диалоги, малая предсказуемость развития сюжета и пугающая жизненность действий и реакций.
Автор не мой, потому что мне все-таки не хватало языковой чеканности-хлесткости — при этом я понимаю, что в этот роман и в этого героя она не слишком вписывалась.
В любом случае, мне помогли совершить личное открытие мощного автора. Спасибо.

Декабрь 2010