Попытка пытка

Сто раз читал, что изначально герой «Попытки к бегству» был узником не немецкого, а советского лагеря. Читал и промахивал мимо этого обстоятельства легкой рысью (необходимо отметить, что «ПкБ» относится к пяти примерно книгам Стругацких, которые я откровенно недолюбливаю). А недавно вдруг задумался.
То есть получается, знаменитый тезис: «У меня еще целая обойма» на самом деле прикладывается не к фашистским, а ко вполне нашим палачам.
Получается, вот этот кусок:
«– Этот мерзавец подстерегал нас, – сказал оберштурмфюрер Дейбель.
Они оглянулись на шоссе. Поперек шоссе стоял размалеванный камуфляжной краской вездеход. Ветровое стекло его было разбито, с переднего сиденья, зацепившись шинелью, свисал убитый водитель. Двое солдат волокли под мышки раненого. Раненый громко вскрикивал. – Это, наверное, один из тех, что убили Рудольфа, – сказал Эрнст. Он уперся сапогом в плечо трупа и перевернул его на спину.»
— вот этот кусок следует читать с поправкой на то, что размалеванный вездеход на самом деле «эмка» или, как это принято, хлебный фургон, а Рудольф на самом деле Иван, Абрам или Ибрагим (или тогда еще система исполнения наказаний не была отдана на откуп коренному населению и татарин на вышке не стал массовым явлением?).
И получается, Саул Репнин рвался из светлого коммунистического будущего не воевать с оккупантами, а убивать строителей коммунистического прошлого – ну, охранников строителей, хотя на самом деле это не слишком разные вещи.
То есть понятно, что оттепель, один день Ивана Денисовича, оскорбленная молодость взывает к мести за обманутую веру, мести хотя бы литературной — нормально. И все равно для тех лет подобный заход был весьма радикален: Шаламов вроде бы еще не публиковался, не говоря уж о подходах Кристаповича-Звягина–и-как-уж-там-звали-дяденьку-из-алов-наумовского-закона.
И все-таки интересно, если бы повесть Стругацких была все-таки написана и опубликована в первоначальном варианте, повлияло бы это на лично мое отношение к авторам (про нелично мое не говорю – и так понятно)?
Интересно, сами Стругацкие при смене ГУЛАГа на шталаг руководствовались только цензурными – или все-таки и идейными либо эстетическими соображениями?
И интересно, вот эта моя неприязнь к книжкам, в которых убивают солдатиков и гебистов – не за гадство и катство, а просто за форму (допустим, я до сих пор не могу простить горячо любимому «Посмотри в глаза чудовищ» вполне оправданный сюжетом эпизод убиения омоложенным героем советских сержантов) – это кусок совка в моей голове или просто татарская народная преданность государству в самых чудовищных его проявлениях?