Интервью

«Книжная витрина», сентябрь 2007

«Ислам и фантастика»

Шамиль Идиатуллин о самоидентификации и цивилизационных различиях

Валерий Иванченко

Шамиль Идиатуллин – профессиональный журналист, обозреватель журнала «Коммерсантъ-Власть», автор политического триллера «Татарский удар» (Издательство «Крылов») и фантастической повести «Эра Водолея» (журнал «Знамя»). На страницах «Книжной витрины» он согласился поделиться своими размышлениями о бытовании мусульманской культуры в современной отечественной литературе.

– В исламе, каким его воспринимают современные писатели, есть несколько составляющих: культурная, идеологическая, геополитическая, метафизическая. Литература часто эксплуатирует эти темы. Иногда писателей привлекает экзотика (Ксения Букша, Далия Трускиновская). Часто исламские мотивы возникают в футуристических утопиях и антиутопиях (Дмитрий Ахтямов, Юрий Никитин, Елена Чудинова). Насколько точно или насколько тенденциозно отражается мусульманство в современной литературе? Как Вы считаете, будут ли в ближайшем будущем актуальны особенности мусульманского взгляда на мир или цивилизационные различия станут сглаживаться? Существует ли в России «мусульманская литература»?

Шамиль Идиатуллин: Я не являюсь профессиональным читателем и поэтому почти пятнадцать лет, прошедших с момента окончания университета, читаю (за редкими исключениями) только то, что хочу, — а это книги довольно узкого круга авторов, в большинстве принадлежащих к отряду отечественных фантастов. В этом году по работе мне пришлось познакомиться с лучшими образцами отечественного мейнстрима, и я убедился, насколько правилен такой подход. Соответственно, я не читал и не буду читать Мураками, Коэльо, Донцову, Минаева, Багирова и прочие брендируемые позиции потребительского рынка. Еще я не смотрю телепередачи (кроме КВН, бокса и иногда новостей) и не слушаю популярную музыку. Это немножко выводит меня за рамки — как это у Пелевина, гламура и дискурса, да? — но меня утешает то обстоятельство, что близкие мне по духу люди находятся примерно в том же пространстве.
Термин «мусульманская фантастика» и шире — «мусульманская литература» — мне кажется, во-первых, некорректным, во-вторых, настораживающим. Литература хоть и является полем битвы всего на свете, в том числе идей, от перебора идеологии дохнет на месте — в лучшем случае выгорает и съеживается в беллетризованную публицистику либо вдохновенный трактат. Соответственно, говорить о литературе в данном случае сложно.
Еще непонятнее принцип, по которому книгу относят к разряду мусульманской литературы. Что для этого нужно: чтобы герои исповедовали ислам и популярно излагали суть пяти столпов, чтобы каждая глава начиналась хвалой Всевышнему и интерпретировала коранические сюжеты или чтобы сам автор был мусульманином? Ни один из этих вариантов меня не убеждает. «Тысячу и одну ночь» трудно назвать мусульманской литературой, и даже средневековые классики, перепевавшие истории из священных книг, шли от человека, а не от бога.
Я, к некоторому своему стыду, не могу сказать ничего умного по поводу упомянутых Вами авторов: Букша и Трускиновская являются яркими образцами «не моих» писателей, Никитин, на мой взгляд, не совсем литература, а Ахтямов и Чудинова совсем не литература. Ту же Чудинову мне было читать противно, а Ахтямова почему-то жалко, но я как честный человек все-таки просмотрел обе книги и понял, что прекрасно без них обойдусь.
Книжка ван Зайчика, награжденная в прошлом году премией «Исламский прорыв», была милой, но к исламу имеет примерно такое же отношение, как к христианству, и куда меньшее, чем к конфуцианству и общественно-политической публицистике.
В свое время старейшина фантастики Владимир Михайлов нашумел романом «Вариант «И»», в котором Россию спасало принятие ислама. Мне эта идея, естественно, очень симпатична, но назвать тщательно сделанный и очень взвешенный политический триллер образцом мусульманской литературы все-таки невозможно — как и наследующий ему роман Андрея Волоса «Маскавская Мекка».
Кстати, куда более ярым пропагандистом мусульманских ценностей выступает бывший фантаст, а ныне оппозиционный активист Юлия Латынина. Две ее последние книги являются гимном честным дагестанским мусульманам, которые с оружием в руках защищают свой дом от чеченских и московских зверей и местного ссученного начальства. Но тут уже, скорее всего, виноваты особенности женского мировосприятия и личные обстоятельства писательницы: раньше ей до невозможности крутыми представлялись бандиты, теперь — верующие кавказцы. По правде говоря, Латынина из книги в книгу наряжает в разные одежды одного и того же идеального мужчину, грубоватого и слегка отмороженного, но честного, принципиального и отличающегося ото всех глазами трудноописуемого цвета. Сперва он был в расшитом парчовом кафтане и с дымящейся от крови саблей в руках, потом с пистолетом и в дорогой двойке работы Хуго Босса, а теперь с автоматом, четками и в спортивном костюме из чистого хлопка. В любом случае, что вейский цикл, что первые книги про Ахтарский меткомбинат были гораздо сильнее кавказской саги.
Если незамысловато отталкиваться от личности автора, тем более ничего не получится. Вот, допустим, едва ли не единственным современным татарским писателем-фантастом (по-настоящему татарским, то есть пишущим на родном языке, в отличие от меня) является Адлер Тимергалин (в Казани несколько лет назад вышел сборник татарской фантастики, в который вошли повести и других авторов, но, к сожалению, эта книга проскочила мимо меня и большинства читателей). На русский его переводил казахский фантаст Спартак Ахметов. Творчество обоих к исламу никакого отношения не имеет. Как, естественно, и появившиеся недавно вампирские истории Алии Якубовой. Меня вот называли автором первого татарского бестселлера, татарским Клэнси и Хейли и певцом мусульманского величия (о менее лестных характеристиках скромно умолчу). Глубоко уважаемый мною Сергей Чупринин в капитальной «Жизни по понятиям», рассуждая о сочувствующих исламу авторах, отметил, что они, «наконец, рассказывают о том, что именно наши мусульмане еще спасут Россию от окончательного развала, нанеся сокрушительный ракетно-ядерный «Татарский удар» (так называется роман Шамиля Идиатуллина) по Пентагону и Белому дому. Все это мне как татарину и мусульманину кажется страшно приятным, но совершенно неверным. «Татарский удар» нельзя считать ни татарским, ни бестселлером: он написан на русском (и даже назывался в авторском варианте «Rucciя», новое название придумало издательство), да и разошелся совсем не сногсшибательным тиражом. Клэнси я почти не читал, а Хейли читал страшно давно. Пентагон в романе татарского влияния не дождался, а удар по Белому дому наносят совсем не мусульмане. Вообще я сейчас некоторой оторопью понял: у меня, что в романе, что в повести, не найти ни одного верующего человека. Впрочем, мои герои ведь политикой занимаются, а политика уродует не только белые перчатки, но и бессмертные души (да, я слышал о существовании православных чекистов и правоверных чиновников, но вот это как раз нелитературная фантастика).
Наверняка адекватно изображенный взгляд на мир самого правоверного в литературе существует, просто каждый ведь смотрит на мир со своей колокольни (минарета) и зачастую ассоциирует себя с героем совсем не по религиозным соображениям. Я, к сожалению, утратил детское умение сливаться с персонажем и потому не могу уверенно сказать, что вот этот дяденька из этой книжки чудовищно похож на меня, а вот на этого я сам мечтаю быть похожим.
В любом случае, даже приведенный Вами перечень позволяет выделить два основных повода, позволяющих литераторам обращаться к так называемой мусульманской теме: локальные войны и связанный с этим терроризм, а также все та же экзотика. Ни то, ни другое не превращает произведение в мусульманское. И уж тем более ни тот, ни другой компонент сам по себе не добавляет книге ни достоинств, ни недостатков. Не стоит в данном случае говорить о возможности нетенденциозного отражения мусульман. Писатель всегда субъективен, абсолютно субъективно он выбирает героев и толкает их по сюжетным рельсам — и уже от мастерства и ума автор зависит, насколько естественным будут эти герои и их движение. Когда мусульманин вводится в текст как носитель террористической или экзотической функции, о правдоподобии говорить не приходится. Как, впрочем, и в «латынинском» случае, когда мусульманин является идеальным мужчиной. И тут ничего не поделаешь: даже появление на страницах книги куда более симпатичного аудитории и крайне позитивно позиционированного в общественном сознании типажа, такого как православный священник, в большинстве случаев является серьезным испытанием для доброжелательного читателя, которому приходится съеживаться в ожидании или нечеловеческой слащавости описания, или полного разоблачения героя. Литераторы являются частью общества, а общество, к сожалению или счастью, у нас не то что светское, а безбожное — и следование заповедям и правилам считает уделом малохольных.
Словом, понятие «мусульманская литература» у неангажированного наблюдателя вызывает совершенно те же самые чувства, что и понятие «христианская литература». Тут уж, извините, или — или. Вера — вещь интимная и питающая душу (к сожалению, не всякую) как кровь тело. Выпущенная из тела кровь мгновенно теряет жизнетворные свойства и превращается в липкую жижу, воняющую медью. Так же и вера на свежем воздухе мгновенно портится и уже не поднимает человека, а совсем наоборот. Поэтому я не люблю миссионеров, в том числе притворяющихся писателями. К счастью, в литературе такое притворство разоблачается самим текстом, и, как правило, на первой-второй странице.
Намерение выделить мусульманскую литературу понятно: автор корявого трактата, объявляющий себя носителем мусульманских ценностей, получает шанс запомниться хотя бы этим. А исследователи в силу ряда причин до сих пор считают мусульманские реалии экзотикой, которая требует немедленного отделения от мейнстрима и вдумчивого отдельного рассмотрения. Такой подход забавен, например, и потому, что ислам пришел на территорию современной России раньше, чем христианство: он стал официальной религией Волжской Булгарии в 922 году, а на Кавказ проник еще раньше. Киевская Русь, как известно, крестилась в 988 году, а территории, позднее ставшие Россией, и того позже. Тогда ислам экзотикой не считался, как и неславянские языки. Практически все Поволжье, Урал и значительная часть Сибири тысячу лет говорили на тюркских языках — я уж не говорю о финно-угорских, родных для абсолютного большинства протороссиян. В этой связи пословица про выскребенного татарина мне кажется не слишком точной — выскребется, скорее, финноугорский представитель, хотя и мы поучаствовали как смогли. На языковых заимствованиях даже останавливаться лень, хотя многие не знают, что не только башмак и барабан, но и кулак с туманом — совсем татарские слова. Мне немножко стыдно, но считается, что и «Жигули» тоже (по-татарски это значит «запрягать»): впрочем, изначально ведь совсем не машина имелась в виду.
Куда интереснее межконфессиональные заимствования. Вот угадайте, последний абзац какой знаменитой книги, начиная со второго предложения, звучит так: «Дигерь худо доно, олло перводигерь дано. Аминь! Смилна рахмам рагим. Олло акьбирь, акши худо, илелло акшь ходо. Иса рухоало, ааликъсолом. Олло акьберь»? Я многим эту загадку предлагаю, ответы колеблются от Авиценны до Тукая. И тогда я цитирую первое предложение: «Милостиею Божиею преидох же три моря». Текст «Хождения» просто перенасыщен аятами, хотя его автор был истово верующим православным христианином. Никаких выводов из этого обстоятельства я делать не буду, просто приведу в качестве примера расплывчатости нашей самоидентификации и малой обоснованности утверждений о цивилизационных различиях. Татары, очевидно, ближе русским, чем греки, грузины или эфиопы, хотя татары мусульмане, а остальные перечисленные народы — православные. Так что не в конфессиях дело.
Различия между народами были, есть и будут, без них и неинтересно, в общем-то. Человеческая история вообще и существование коммуналок в частности доказали, что ужиться могут кто угодно с кем угодно — и наоборот, созданная друг для друга пара способна при желании превратиться в аннигилирующих антиподов. Это вопрос ума и доброты. От которых, как всегда, и зависит будущее мира.

Вернуться к списку интервью