Честное слово-3

Лев Кассиль – один из основоположников, теоретик и пестун советской детской литературы, который, несмотря на плодовитость и разнообразие интересов, остался в общей памяти только «Кондуитом и Швамбранией». Это, конечно, правильно. Роман велик и как история грандиозного социального оверкиля, наблюдаемого детства чистыми глазенками, и как стратегическое хранилище мемов про вандалов, на которых набуты кандалы, «Если кит и вдруг на слона налезет, кто кого сборет?», «А наша кошка – тоже еврей?» или «Тиф разносит вша, точка и ша». Есть, правда, мнение (высказанное Борисом Стругацким), что нонешний «Кондуит» совсем не тот, так что читать следует сугубо довоенное издание. Но, боюсь, общественность проверить этот тезис так и не соберется.
У общественности вообще довольно расплывчатое представление о творчестве автора. Оно и понятно: по большому счету Кассиль был не столько писатель, сколько очень талантливый очеркист, чем и определялись его сильные и слабые стороны. То есть в малой форме он был очень силен и фактурен – спасибо газетным командировкам, краснофлотские и спортивные сборники читаются влет, несмотря на объяснимую засиропленность. Нанизывание эпизодов на общую фабулу уровень резко снижало (это видно даже во вполне пристойных «Дорогих моих мальчишках»). А попытки поддуть объем приводили к выгону дикого количества гладких, но не слишком нужных строк (см. роман «Великое противостояние»).
Предлагаемый довоенный рассказ относится к оптимальным образцам.

Лев Кассиль

Битва при безымянном пальце

Это так вышло, в общем… Мы с папой при участковой амбулатории жили. Втроём. Ещё братишка Юзька. Ну, он тогда был совсем ещё клоп. Пятый год ему пошёл. А убираться к нам одна соседняя старушка приходила. Мамы у нас нету. А вот папа, ну отец то есть, эх и человек! У него не только орден, у него ещё даже почётный наган есть с личной надписью… Мы с отцом прямо как товарищи настоящие. Он только кажется, что строгий. А как начнёт с нами возиться! Всегда дурит. Даже не разберёшь иногда ― это он в самом деле или понарошке. Он столько игр знает! И, ну прямо, из всего такое может придумать, что даже не ожидаешь.
— Коля, ― говорит, — прикрой дверь поплотнее, а то из-под неё пассаты дуют. А у Юзика в носу и так сталактиты и сталагмиты выросли…
Мы на столе у нас из бумаги бойцов делаем, красноармейцев. Такие бои устраиваем — держись только!.. А потом он ещё иногда наденет на пальцы разные колпачки, а на ногтях глаза, нос и рот нарисует. И целый театр нам представляет. У него это ловко получается, красота прямо! Будёновцы в шлемах. Или монахи там всякие, клоуны, генералы, Наполеоны. Здороваются, дерутся, кланяются, как живые. «Собственноручный театр» — это он называет… Вот раз в позапозапрошлом году, ну, в общем, три года обратно, наш фельдшер Маврикий Петрович отпросился у папы из амбулатории на тот берег, в город. Ему все красноармейский парад хотелось посмотреть. Ну, папа, значит, на праздник Октябрьский один остался. В амбулатории всё равно в тот день приёма не было. Папа нам обещал новый спектакль на руках исполнить из боевой жизни. Только что он стал колпачок насаживать на безымянный палец, вдруг кто-то как постучит!.. Потом влетает человек, такой весь взъералашенный. И просит папу поехать с ним в колхоз там один в районе. У них там с одной женщиной плохо, говорит. Она сначала не к врачу обратилась, а к какой-то тётке, знахарке. Та и натворила чего-то… Дядька этот, который примчался, просит папу:
— Спасите, — говорит, — помирает совсем!
Папа говорит:
— Тут хирург должен. Я же не хирург. Надо в город, в больницу, везти.
А в больницу, оказывается, везти нельзя. В тот год Волга очень рано замерзать начала. Сало (примечание автора: слой рыхлого снега, образующийся на реке перед её замерзанием) пошло, на лодке не пробьёшься, а ледостава ещё нет. На тот берег — нечего и думать. И наш Маврикий Петрович, значит, тоже там застрял. Такое вышло вот стечение подробностей.
Отец взял чемоданчик свой с инструментами, собрался — раз-раз — живо (он быстрый ужасно, как все доктора), поцеловался с нами и говорит:
— Спектакль откладывается на завтра. Билеты действительны.
Вернулся он уже ночью совсем. Я проснулся, слышу — он ходит чего-то, не ложится. Потом гляжу — подходит к лампе. Лицо слишком серьёзное, бледный весь какой-то — видно, устал. Подошёл к лампе, поднял её со стола, посветил ею совсем близко на правую руку — и обратно лампу, на место. Потом опять походил, походил, опять к лампе — и пальцами всякие штуки делает, шевелит. И карандашом чего-то на руке чертит. Тут и Юзька, чертёнок, проснулся. Сел и говорит:
— Папа, ты чего это там тени показываешь?
— Репетирую, — отец отвечает. Тут и я спросил:
— А как та женщина, больная?
— Случай отвратительный, — говорит. — Запустили чёрт знает как. Всё, что мог, сделал… А ты, — говорит, — в общем, спи, морда ты полуночная. Ну, живо у меня сдать! — и потушил лампу.
А утром я проснулся рано, а он уже сидит в одной рубашке. Жёлтый какой-то. У окна. Засучил рукав и опять что-то на руке карандашом отчёркивает. Я как подкрадусь сзади… А он вдруг рассердился:
— Ты чего за кулисы подглядываешь? Марш отсюда! — И не смотрит сам на меня. А потом лёг на диван. — Голова, — говорит, — заболела.
За обедом совсем ничего есть не стал. А после обеда подозвал меня к окну и показывает руку. Смотрю — она вся химическим карандашом исчёркана. И жилы тоже синие, прямо как реки на географической карте. Даже не разберёшь сразу, где он карандашом навёл, а где жилы.
— Ну вот, — говорит папа, — сегодня у нас будет собственноручный театр военных действий. Дислокация такова: вот тут, видишь, полоса красная вспухла, и тут. И тут… Это наступает противник. Наши вот здесь у кисти первый заслон сделали. Но враг прорвался. Вот я отметил карандашом, на сколько он за ночь продвинулся. Теперь части противника наступают по направлению к локтю. Вот тут противник предполагает далёкий рейд сделать. Видишь? Ну, а у локтя наш второй барьер. Вот если и тут его не удержишь, тогда дело, брат, скверное. Может быть, правда, ещё у плеча, под мышкой, наш барьер задержит. Но это уж вряд ли… — Потом отец посмотрел на Юзьку и говорит: — Юзик, дружок, сбегай, будь друг, на кухню к Малаше, скажи, я завтракать не буду. И побудь пока там.
Юзик ушёл, а я говорю:
— Папа, я это считаю просто безобразием с твоей стороны. Ты это Юзьке вкручивать можешь. А я не маленький. Что ты со мной игрушки строишь! Глупо это, я считаю, вот и всё. Что у тебя с рукой вышло?
Ну тогда отец уж рассказал. Он, в общем, оказывается, когда мыл вчера руку перед операцией, уколол щёткой палец. А резиновые перчатки он дома оставил. И откладывать уже нельзя было. Вот, наверное, гной скверный попал туда, где папа накололся. Палец безымянный стал черным, опух, и началось почти заражение крови. Уже к локтю полосы стали подбираться. А в город, в больницу, сейчас ведь никак не попадёшь…
Юзьке отец ничего не велел говорить. И у нас получилось с ним вроде военной тайны… Мы отметили карандашом, где кончается полоса. Но краснота лезла все дальше. Мы через каждый час смотрели. А краснота все лезла и лезла выше.
— Помощи ждать нам неоткуда, — говорит отец, — барьер сдал. Противник форсировал локоть. Надо принимать бой.
А Юзька, вот шляпа, ничего не понимает.
— Вот у нас папа какой молодец! — говорит. — У него голова болит, а он все войну нам представляет.
Ну, к ночи папе совсем плохо сделалось. Лежал, лежал он, вдруг как вскочит.
— Обходит, обходит! — кричит.
Юзька проснулся, а отец уже пришёл в себя. Сидит на кровати и говорит ему:
— Ты спи, спи, это я репетирую. — А потом мне: — Ну-ка, Николай, вставай-ка на ночную разведку.
Я посмотрел, а у него вся рука до плеча горит. И мне стало до того страшно… Ведь видно прямо, как по руке это ползёт. Аж меня всего холод продрал. Я чуть реву не дал: что-то вспомнилось, как он нам этой рукой театр представлял. И такой мне папина эта рука сделалась — лучше бы уж у меня с рукой что-нибудь вышло. Честное слово.
— Да, — говорит папа, — подвёл безымянный. Ну, ждать, брат, нельзя. Приказываю готовиться к боевой операции. Палец — изменник. Жалеть его нам нечего. Штаб находит необходимым уничтожить две предавших фаланги… Командование принимаю на себя. Тебя назначаю помощником. Не боишься?
— Что значит — боишься? — говорю я. — Только брось ты меня разыгрывать.
— Ничего, так легче, — говорит отец. — А в общем, ничего такого страшного — отчикнем, и все.
И мы пошли с ним в амбулаторию, папин кабинет. А Юзька, шляпа, сзади кричит в кровати:
— Ой, вы куда? Примите меня тоже в вашу войну… Большой парень, пятый год, а ничего не понял.
— Ну, сначала произведём артиллерийскую подготовку, — говорит отец. Достаёт шприцы. — Так. Адреналин здесь, — говорит, — новокаин на месте… Вот, черт, не с руки! А ну, держи как следует. Что это у тебя зубы стучат?! А, понимаю. Это у тебя вроде пулемёта. Так, так, стучи. Ну-с, теперь, Коля, возьми вот этот шприц. Если боишься, отвернись. В случае, сознание потеряю, тогда впрыснешь. Понял? Бери. Есть?..
И он всё время так говорил командирским голосом. Даже я и не знаю: не то это он нарочно, чтобы мне легче было, не то правда, в бреду. Жар у него был. Почти сорок градусов. Но я тоже, чтобы настроение поддерживать, хоть самого меня и трусит всего, тоже говорю по-военному:
— Есть впрыснуть, папа!..
И правда, от этого как-то легче получалось. Будто мы на войне с ним рядом. Потом он закричал:
— Санитары! Санитары! Бинты давай!..
И я ему помог перевязать. Но тут он вдруг сделался совсем белый, холодный, потный весь и стал валиться. Я зажмурился и впрыснул ему в руку, как он велел. А потом помог ему дойти обратно до дивана. Ну, и все.
…А к вечеру и фельдшер приехал. Перебрался как-то.
— Ох, Георгий Осипович, — говорит, — вот красота парад был! — Это он ещё в передней начал. А как вошёл, глянул на папу, так и встал. — Чего это вы?..
— У нас тут тоже парад не парад, а битва целая была, — папа говорит, — бой при безымянном пальце… Ну, Колька молодец. Дрейфил, правда, порядком, но всё-таки не осрамил своё поколение. Это, по крайней мере, сын, я понимаю!
А я говорю:
— Да, он сам даже не пикнул… Вот это, я понимаю ещё, отец!

37 thoughts on “Честное слово-3

    • Мне тоже, я всего Кассиля читал не по разу. Даже «Ранний восход», которые вообще не для мальчиков, кажется, сделан.
      А «Великое противостояние» именно слишком придуманным было. Старательно, не не мощно. И война не война, и кино не кино. Задним числом я как-то решил, что это слишком беллетризованая версия «Четвертой высоты» с хорошим финалом — и на сем успокоился.

      • Я ттоже всего Кассиля читала. И мне нравилось все.
        А почему «Ранний восход» не для мальчиков, он же о мальчике-художнике?

        • Вот поэтому. Слишком тонкая натура. Я честно все прочитал, картинки посмотрел — но так и не понял, где там драки, война, юмор и невероятные подвиги.

          • Их нет. Потому что некоторые мальчишки только рисуют…

          • Есть просто сны

            Ага.
            Но книжка вялая, согласитесь — даже в сравнении с «Великим противостоянием» и той шахматной штукой.
            Хотя грустная, да.

          • Re: Есть просто сны

            Да, книга сама по себе слабовата.
            Такое впечатление, что автору мешало то, что он знал финал.

          • Re: Есть просто сны

            Возможно, но все-таки мне кажется, что у него вообще крупный жанр куража не вызывал. А он будто назло себе гнал и гнал текст.
            Хотя эпизодики куда лучше давались.

          • Re: Есть просто сны

            Эпизоды у него есть просто блестящие. В тех же «Дорогие мои мальчишки».
            А то, что гнал текст… Бывает, у писателей такой пунктик — «я должен писать БОЛЬШУЮ книгу». Даже не знаю, простительно это или нет. У того же Грина были большие книги? Я, честно, не помню. Но вот его рассказы — это шедевры.

          • Re: Есть просто сны

            Ага. У Грина чем толще, тем хуже. «Золотая цепь» очень плоха, по-моему. «Бегущая» немногим лучше.

          • Re: Есть просто сны

            Именно. А ведь это даже не романы… повести. Не помню объем «Дороги в никуда», но я испытывала жуткую тоску, читая её.
            По-моему, Грин просто не знал, что делать с сюжетом.

          • Re: Есть просто сны

            Именно, принципиально иное мышление — образами. Алые паруса, стрелки Зурбагана, Пиквик знает все.

          • Re: Есть просто сны

            Для малого объема это отлично. А вот в большом подвисает. Сюжет кружит на месте, выписывает странные загогулины, никуда не ведет…
            А вот, помню, «Крысолова» я ночью читала — такого ужаса больше даже не вспомню. Хотя, вроде, ничего особенного.

          • Re: Есть просто сны

            А «История Таурена»? У меня голова поперек ломалась. Ионеско за полвека до Ионеско.
            Видать, мода издателей выдавливать из мастеров малого жанра большую форму не десять лет назад родилась.

          • Re: Есть просто сны

            «Историю Таурена» не помню. Или не читала?
            Надо бы перечитать все. Вот заболею и с температурой почитаю. Как раз подходяще.

          • Re: Есть просто сны

            Рассказы, только рассказы. Но не на ночь.

          • Re: Есть просто сны

            Именно на ночь.
            И в горячечном состоянии.
            Нет ничего лучше.

  1. Хм… а я почему-то всегда считал основоположником советской детской лит-ры Аркадия Петровича.

    • Я исходил из этого и хотел сперва написать, что Кассиль был главным после Гайдара, но потом вспомнил Чуковского, Маршака, Житкова, Бажова — и решил не углубляться.
      Ща добавлю «один из».

  2. меня там одно цепануло, в примечаниях.
    Страница такая-то, братишка Ося. Полное имя, две даты.
    Родился тогда-то. Репрессирован тогда-то.

    Вот так оно, с белыми королевами магию творить.

    • Да-да, там про очень многих героев: необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно. Большое это впечатление на меня в детстве произвело.

  3. » — И ты, Брутто! — сказало Нетто, и упало завернувшись в тару»
    Самый залихватский его мем. Это из «Воротаря»

    • Да довоенные книги подобными брызгами просто нашинкованы. Военные, впрочем, тоже вполне себе — я, допустим, «Идет у них акустика от кустика до кустика» года три не к месту вставлял.

      • Ну так визуальные образы не были столь доступны (да и по многим другим причинам) люди ценили Слово.
        Гранили его, шлифовали… Время эпиграмм, буримэ и крестословиц.

        • Тут бы я поспорил — на мой взгляд, по части внимательности к словам и общей шарадности бытия вторая половина 30-х не сильно отличалась от двух последующих десятилетий (дико отличаясь от двух предыдущих). Но не буду — ибо спорить не люблю и вообще ленив.
          В любом случае, мне представляется, что изменение тональности произведений отдельно взятого Кассиля объяснялось не столько общественно-культурными, сколько личными переменами (заматерел, постарел, брата потерял, был на публицистику с дидактикой переориентирован и т.д.).

          • Несмотря на внешнее несходство в кульуре 30-е мне представляются этакой «ржавчиной серебрянного века», предпоследними чешуйками. Поэтому я не коем случае не стал бы переоценивать дарование Кассиля, Катаева и т.д. достаточно формально эксплутирующих меиоды открытые и освоенные задолго до них. Настоящая вершина — Гайдар.
            Визионер и духовидец, ну а истинные причины такого воспламенения его таланта, по-моему точно определил Пелевин.

          • Гайдар все-таки не вершина, а новый материк. До него новой детской литературы не было, были именно дожевывания прошлого или слабые и в основном малосостоятельные попытки протянуть щупальца в будущее. А он взял и создал платформу, на которой потом полвека досыпался культурный слой и появлялись страны да города.
            Пелевинскую доктрину я особо не помню — если не считать телегу в «Чапаеве» и известную байку про то, как он на спор рассказывал про Гайдара, отвечая на вопрос про Тургенева.
            А истинные причины воспламенения, по-моему, очевидны: огромный талант, нечеловеческий опыт и больная совесть.

Добавить комментарий для mr_uef Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *